шального соловья раскат.
Россия —
ясная роса,
косого ливня полоса
и запах медуниц от луга,
глаза ребенка,
сердце друга,
вечерних росстаней печаль
и распахнувшаяся даль
от Селигера до Байкала.
Все, все она в себя впитала.
Россия — все, чем я живу,
к чему во сне и наяву
душа стремиться не устала.
Россия —
наш соленый пот,
наш труд и хлеб,
железо,
уголь,
и росчерк молнии,
и вьюга,
и мысли ленинской полет.
Ты — обновленная земля
и твердь Московского Кремля.
Ты — сталинградские окопы,
и Воркуты глухой мороз,
и пылкость юношеских грез,
и мужества суровый опыт.
Ты все, что передам я сыну
на грани жизни.
Но и там,
за этой гранью, не остыну,
не оборвется жизни нить, —
я в сыне снова буду жить
росой,
грозой, широкой синью,
волненьем сердца
и борьбой,
тобой,
тобой,
тобой —
Россия.
Вот это и считал Сергей Николаевич настоящей большой современной поэзией.
Как он негодовал в 1956 году, когда ревизионисты начали выползать изо всех щелей, где они прятались до поры до времени!
— Самое удивительное, что наши, так сказать, «отечественные» ревизионисты — как будто эхо иностранных, западных. Там аукнется — здесь откликнется, — говорил он. — Поразительное родство душ…
Возмутил Ценского поступок Пастернака. О нем Сергей Николаевич узнал, будучи уже в безнадежном состоянии, за месяц до своей кончины. 30 октября 1958 года по поводу присуждения Пастернаку Нобелевской премии он писал мне: «…Явление это очень возмутительное, и правительство должно на него реагировать». А через десять дней в следующем письме он снова возвращался к «пастернаковской истории»: «…Случай небывалый, чтобы писатель, уже старый, так откровенно пошел на явное политическое преступление из корыстных ли побуждений или из жажды мировой славы».
Такие поступки не укладывались в сознании Сергеева-Ценского: он был слишком честен.
— Чего они хотят? — спрашивал Сергей Николаевич. — О какой свободе шумят? — И сам отвечал: — Знаю, им нужна свобода, чтобы душить все, что им не по нутру. Так им и власть наша, советская тоже не по нутру.
…Любил Сергей Николаевич высоту. Фашисты в годы оккупации Крыма разрушили дом Ценского, и некоторое время ему пришлось жить внизу, у моря. Местные власти предлагали Сергею Николаевичу остаться там: рядом море, зелень, затишье от северных ветров. И дом предлагали ему более уютный и благоустроенный. Но он не согласился. «Что вы — там у меня простор, горизонты какие…»
Даже литераторы, приезжавшие к нему в гости, нередко сетовали: «И занесла ж его нелегкая на эту гору! Смысл какой? Раз ты живешь в курортном городе, так живи у самого моря».
В Москве, в доме писателей, распределяли квартиры. И когда Сергей Николаевич сказал: «А мне, пожалуйста, дайте не ниже последнего, восьмого этажа», многие удивились: что это он — в таком возрасте? А вдруг лифт сломается, попробуй тогда забираться на восьмой этаж!