— Голубчик, почему вы отказываетесь дать показания?
— Я не отказываюсь дать показания, я прошу только, чтобы мне дали бумаги, чернила и перо. Показания я напишу.
— В таком случае, вот вам комната и бумага. Садитесь, пишите, я прикажу, чтобы вам подали чай.
В Петербурге ждали сообщений, сам император ждал, потому за строптивым ткачом прямо-таки ухаживали.
Когда писал, пришли московский прокурор Муравьев и владимирский — Товарков. Посмотрели, что Моисеенко насочинял. Товарков плечами пожимает:
— К чему все эти мелочи?
— Из мелочей составляется целое, — возразил Муравьев.
— Да, но все это лишнее, ведь скоро должен быть издан закон о рабочих.
— Теперь, может, скоро, — усмехнулся московский прокурор. — Но не будь этой стачки, пришлось бы ждать лет десять.
Полтора года прошло, а закон не издан, стачка напугала, но забывается.
— Господа! Господа! — Беленький студентик пришел в себя и опять суетится. — Мы, то есть студенчество… Передовое, естественно. Пока еще не все понимают. Мы собрали деньги…
— У нас все есть! — смеется глазами Моисеенко. — Вы через наших жен книжек пришлите. Кроме Библии, в тюрьме нечего почитать.
— Конечно! Обязательно!.. Господа, мы теперь уйдем. Надо попасть в зал суда. Это трудно. По билетам пускают.
Студенты убежали вперед, и тотчас новый знакомый, на пролетке, господин Баскарев, следователь. Увидел процессию, нашел глазами Моисеенко и шляпу снял.
— Видал? — спросил у Волкова. — Что-то сегодня уважают нашего брата. Или оправдают, или уж на всю железку…
В первый день ареста этот господин, оставив его одного писать очередной протокол, как бы нечаянно забыл открытым том законоположения на статье 308-й: нападение на военный караул. Каторга от 15 до 20 лет.
«Каторги я не боюсь, — сказал тогда Баскареву Петр Анисимыч. — Я вперед знал, что вы меня не помилуете. Постараетесь запрятать, куда Макар телят не гонял».
Вспомнил это и потихоньку запел:
Жандарм с усищами в аршин
Девятый шкалик выпивает,
Гремит, звенит и улетает,
Куда Макар телят гоняет.
— Ты поешь? — вскидывает брови Волков.
— Пою, брат! Сегодня праздник у нас. Пою.
Подновленный, в золоте куполов Успенский собор.
— Ему бы усы! — говорит Моисеенко.
— Кому? — спрашивает Лифанов.
— Собору. На богатыря похож.
— Тьфу ты! Нехристи! — Лифанов истово крестится на золотые кресты.
Суд — рядом с Успенским. Огромное казенное здание.
— Здесь и взятки берут, здесь и горе мыкают, — бормочет Моисеенко: он в настроении.
В арестантской сели прямо на пол — лавки для солдат, — путь был не близкий, ноги с непривычки, давненько так не хаживали, гудят.