— Я слышал, простите меня, что перебиваю, — прерывающимся шепотом доложил полковник, — присяжные собираются оправдать всех без исключения.
Губернатор лениво засмеялся:
— Уж вы скажете! Такой факт, как нападение на полковника Кобордо, безнаказанным остаться не может.
Полковник Воронов поджал губы и отошел в сторону.
— Все, что мне сказано, верно. Вы в этом скоро убедитесь, — шепнул он Кобордо.
— Вы о чем это? — спросил губернатор.
— Мне отвратителен этот наглый грубиян Моисеенко. Он своими вопросами прямо-таки оскорблял свидетелей, при полном попустительстве суда, — отчеканил Кобордо.
— Да, груб, — согласился Судиенко, — но, знаете, в нем что-то есть. Всю жизнь на фабриках, а, однако ж, перед Морозовым не сробел… Бедный Тимофей Саввич! Упал… Под общий смех… Ужасно! Этак весь престиж можно растерять.
Позвонили.
— Господа, пожалуйте в зал суда.
И вот они стояли лицом к лицу, обвинители и обвиняемые. Председатель суда, порывшись в бумагах, торопливо объявил:
— Присяжные на сто один вопрос обвинения ответили: «Нет, не виновны. Действовали в свою защиту».
И опять единая масса зала распалась на людей. И все увидали Моисеенко, маленького, нахохленного человека, улыбавшегося во весь широкий щербатый рот через головы чистой публики своим фабричным.
— Анисимыч! — взревели задние ряды.
— Э-эх! — И кто-то из рабочих пустил, как бумеранг, свою кепку.
К Моисеенко кинулись газетчики. Полетели цветы.
Но председатель настойчиво звонит в колокольчик. Суд еще не закончен. Еще одно совещание.
Моисеенко подсаживается к Волкову:
— Василий, ты поспокойнее будь. Это против нас затевают. Ты уж держись. Не зря ведь пострадаем. Не нас с тобою здесь судили, а самого черта, Морозова.
Суд возвращается. Вид у председателя довольный.
— Вынесено решение: Моисеенко и Волкова оставить под стражей. Остальных освободить.