— У меня хоть четверо, а тоже…
— Тут, у нас, давят, не стесняются. Терпим.
— Оттого и давят.
— Прыткий ты больно! Ты пойми, куда нам, голытьбе, кинуться? В петлю — грех, да и детушек оставить в безотцовщине нехорошо. В деревню вернуться — с голоду подохнешь.
Корявый, как клещ, ткач хихикнул:
— А хуть мы и есть кормильцы! Мед, что ли, бабам да деткам от нас?
— Одно горе, — согласились ткачи. — Наломаешься, а тебе еще штрафом по башке. Ну и в кабак… А потом бабу свою гонять. Детишек колотить. Все вино на своих же и выместишь.
Кто-то шепнул:
— Шорин идет!
Не то что разбежались — шмыгнули россыпью ткачи, как мыши.
В груди Анисимыча заныло.
* * *
В тот день перебирались от отца из Дубровки на новое жилье, в морозовскую казарму, в Орехово. Пожитков было хоть немного, но пришлось нанять телегу, из Дубровки до казармы верст семь-восемь.
Ехали вдоль Клязьмы.
Августовское, вечернее небо словно куполом накрывало утомившуюся за день тихую землю и само было спокойное, синее. Только в самом зените, над головой, собирались крошечные комочки белых облаков.
— Как цыплята, — сказала Сазоновна.
Анисимыч задрал голову, поглядел, вздохнул. Показал за реку, на простор Малиновских лугов:
— Видишь парок?
— Вижу белое.
— Туман, — сказал возница, — не вредный, парной. Лето, чай!
Телега скрипела одним колесом, и, словно бы в ответ, в лугах заскрипел торопливо, в перегонки, коростель.
— Вода в реке небось теплая, — сказал Анисимыч.
— Как молоко парное, — согласился возница.
Был он стар, потому и говорлив.
— А я вот годов, никак… — Анисимыч поймал себя на слове и замолчал.
— Чего говоришь-то? — не понял возница.
— Не купался, говорю, давно. Все забота да работа.
— Сними портки да поди искупайся. Река-то вон она.
— А и верно! — засмеялся Анисимыч. — Вон она, голубушка… Ты и впрямь остановил бы. Пойду скупнусь. Когда еще время выпадет?
— А я? — спросила Катя.
Поглядел на нее. И правда — не Сазоновна, а Катя. Волосы в две косицы заплела. Молодая совсем чего-то. Рада, что теперь угол свой будет.
— Да и ты ступай, — милостиво разрешил старичок. — Небось никто не подглядит. Ночь скоро. А мне, по годам моим, без надобности зырки пялить.
Раздевались, отгородясь ивовым кустом.
— Песок-то мокрый, рекой пахнет! — сказал Анисимыч, звонко шлепая комаров. И тотчас опять воскликнул радостно: — Тепло!
Медленно зашел в воду, присел, поплыл.
— Чего копаешься так долго?
Она засмеялась у него за спиной. Обернулся.
— На середке! Да как же ты, это самое?
— Нырнула!
Он погнался за ней, а она убегать не стала.
— И чего это я тебя все Сазоновной зову? — покаялся Анисимыч. — Катя. Катерина. Нравится?