— Прости.
— Это самое, что за новость такая?
— Богом тебя прошу, Петр Анисимыч, прости.
— За что простить-то?
— За все! За бабу-провидицу. Я ж ведь сам за нею бегал, как ты пришел читать в казарму. За то, что в контору ходил о тебе рассказывать.
Петр Анисимыч сдвинул рыжеватые брови, бороду в кулак и к окошку отвернулся.
— Анисимыч, — заплакал вдруг Гаврила, — ведь коли бы не это — без руки-то кому я нужен со всем моим гнездом неоперившимся? За это и взяли сторожем, каморку дали. Прасковья, царство ей… коли бы узнала, кем я стал, прибила бы небось. А я слаб. Мне бы тоже в речку кинуться, да не смогу… Ты можешь и прогнать меня, но я тебе скажу: сторожись, глядят за тобой. Дворовый приказчик по всем казармам прошел, где ты читал. Расспрашивал. Я ведь ради Прасковьи пришел, ради памяти ее. Один ты и был нашим другом. Один ты, сам бедняк, от себя отрывал ради нищеты нашей.
— Встань, Гаврила. Садись к столу.
— Нет. За твой стол мне совесть не позволит сесть.
— Спасибо, однако, что сказал. — Анисимыч глянул на безрукого горемыку пронзительно. — Ты вот что, Гаврила. Понимаю — выхода иного у тебя не было, но совесть в тебе, это самое, есть, совесть-то! Вот ты и будь на нашей стороне. Нашу, рабочую, пользу соблюдай, когда докладывать-то станешь. Пусть они думают, что ты их и душой и телом, а ты — нашим будь. Нашим на их службе.
— Ох, Анисимыч! Лютая, скажу тебе, доля у христопродавца. Никогда не забуду, что не плюнул ты в харю мне, что в мерзости моей не оттолкнул. Только скажи, чего делать?
— Пока ничего, а когда надо будет, скажу. За кем, кроме меня, следить-то тебе велено?
— Еще за Волковым.
— Не знаю такого.
— Адвокатом его зовут. Как и ты, за слабых вступается.
— Вот ты мне его и покажи при случае.
— Покажу, он человек новый, на пасху нанялся.
Вошла Сазоновна:
— Ты чего стоишь, Гаврила? У нас конфеты есть, пирога кусок, с капустой.
— Нет, пойду. Спасибо. — Опустил голову и вышел.
— Чего это он? — поглядела Катя на мужа.
— Совестью болен.
Сазоновна погасила свет и легла.
— А вот если бы я у тебя лавочником был? — спросил вдруг Анисимыч.
— Если бы да кабы.
— Ну, а если бы вот взял бы да стал? Больше бы ты меня любила?
— Больше, как я люблю, любить нельзя, — серьезно и печально сказала Катя. — А вот если бы ты в лавке торговал?
Задумалась. Анисимыч так и затаился.
— Правду тебе скажу, — будто издали долетел голос Кати, — если бы в лавке торговал, меньше бы любила, а то и совсем не любила бы.
— Это что ж выходит, чем бедней, тем милей? Выходит, это самое, не меня любишь, а мою бедность, что ли?