— К браковщикам ходил, штраф неверно записали.
— Сколько?
— Тридцать шесть копеек.
Шорин достал книжечку.
— Фамилия?
— Волков.
— За то, что шляешься, и за то, что жалуешься, — штрафу тебе семьдесят две копейки. Поди скажи об этом старшему браковщику. Учти, я тебе это записал. Не пойдешь — еще вдвое оштрафую.
— Я скажу браковщику, как вы велели, но ваши действия — беззаконие и прямой грабеж.
— Что?!
— Я говорю, что ваши действия — беззаконие и грабеж.
— Больно грамотный?!
— Читать и писать умею.
Поклонился и, не оглядываясь, ушел.
— Мерзавец! — Шорин зыркнул глазами на Моисеенко.
— У меня, Александр Иванович, станки заправляют.
— Мерзавцы! — рявкнул Шорин и помчался в свою конторку.
«Ах, вот он, Волков-то! — вспомнил Моисеенко Гаврилу Чирьева. — Не робкого десятка!»
Близилось рождество. Дети ждали подарков, взрослые — обнов.
И фабричное начальство тоже приготовило рабочим подарочек— срезанный ордер, по которому в харчевой лавке получишь шиш.
Ордера — это его фабрикантского величества деньги. На царские где хочешь купишь и чего хочешь, а по ордеру — изволь покупать в харчевой лавке, и то, что продадут. С деньгами и рабочий — вольный казак, хоть на день, да вольный, а с ордером — как на привязи.
Ради праздничка приказчик харчевой лавки Иван Кузьмич Гаранин объявил, что рабочие слишком много должны, а потому товары и продовольствие нельзя им выдать.
Петр Анисимыч с Катей на рождество в Ликино ходили, к своим. Зимой день короткий, потому пошли утром, отобедали — ив Орехово.
Идут по Никольской, а улица — ходуном. В праздники Орехово всегда малость покачивает, а тут под каждым забором по двое, по трое. Возле пьяных — женщины. Поднимают родненьких, тащат.
У фонаря — детина: уперся в столб руками, раскачивает.
А на снегу — сын он ей, видно, — старушка на коленях, плачет, просит, крестится.
Оторопь взяла Анисимыча, а у Сазоновны глаза уже на мокром месте.
— Бесстыжие вы, мужики. Мучители проклятые!
Глядит Анисимыч, Матвей с Ефремом обнялись, бредут вслед за ногами.
— Стой, ребята!
— Анисимыч, здорово! Гуляем!
— С чего гуляете-то?
— А куда ее, трешницу? — замахал руками Матвей. — На нее не оденешься, не обуешься, не прокормишься. Вот и порешили— пропить! Поддержи, Анисимыч! — Ефрем из-за пазухи бутылку достал. — Полбутылки — твое, полбутылки — наше. Нам уже хватит. Мы хоть на ногах, но хватит. Меру знаем.
— Недосуг мне, ребята!
Подхватил Анисимыч Сазоновну — и в казарму, а сам что кипящий паровой котел. Поставил Сазоновну перед иконой:
— Катерина, перед всеми святыми клянусь! Не забуду этого дня Тимофею Саввичу! Не прощу! Клянусь, поставлю и я его на колени за то, что он рабочего мордой в снег и грязь тычет!