— А где зашибленный?
— Да вот он.
Толпа расступилась, и Моисеенко увидел: у стены на снегу лежит человек. Голова в крови, одна рука на отлете, сломана.
Человек дышал.
— В больницу его надо. А ну, берись.
Подняли, но человек страшно застонал.
— Ноги у него перебиты.
Снова положили на снег. Петр Анисимыч подбежал к сторожевой будке, выхватил рогожку. Раненого положили на рогожку, понесли в больницу.
Фельдшер, сонный человек с толстыми веками, не разлепляя глаз по важности своей и по лености, уронил со слюнявых толстых губ одно только слово:
— Расписку.
— Какую тебе расписку? Человек при смерти.
— Расписку или уносите.
— Ах ты гадина! — гаркнул Моисеенко. — А ну принимай и лечи. Не то выволоку тебя отсюда и отделаю, как надо.
Веки у фельдшера вдруг взлетели, как бабочки с капусты, и на рабочих глянули выпученные синие преданные глаза.
— Да мы… не поняли-с. Мы его сразу… Подлечим-с… Семен! Васька!
Прибежали санитары. Унесли раненого.
— Так я пошел лечить-с, — доложил фельдшер, удаляясь важно, но торопливо.
Синие пронзительные сумерки, как ядовитые цветы, лезли из лоснящихся сугробов. И это были такие цветочки, которых не сорвешь.
Хоть в животе болезненно урчало, ноги подгибались — одиннадцать часов носят с одного конца Орехова на другой, — и хоть впору было бухнуться в снег и глаза закрыть, Петр Анисимыч приказал-таки себе сбегать еще на станцию.
На станции толпился народ, все больше чистые, мещане, — ожидали прибытия войска. В толпе говорили, что едет губернатор с полком, что губернатор стесняться не будет, живо уймет голодранцев. А «голодранцы», шнырявшие в толпе, покрывали эти разговорчики зловещим разбойным свистом.
«Как бы не разодрались», — подумал Петр Анисимыч, но у него были дела куда более важные, а потому, чтоб совсем не встать, как встает выбившаяся из сил лошадь, затрусил домой.
В каморку вошел, дверь за собой затворил и сел у порожка, в зипуне, в шапке, в валенках.
— Петя! — кинулась к нему Сазоновна, стащила шапку. А он улыбается. Сидит и улыбается во все свои щербины.
— Ох, Катя! Уморился, страсть! Да ничего со мной… Вот посижу.
— Черти! Эко загоняли мужика!
— Сам я себя, Катя, загонял… Собери поесть. Посижу вот и поем.
— Я водички принесу горячей, ноги попаришь.
— Ага! Ноги прямо уж не идут, хоть руками переставляй, а мне еще сегодня топать и топать… В Ликино пойду ночевать, войско ждут чистые-то.
— Я скоренько! — испуганно встрепенулась Сазоновна.
Он парил ноги, не снимая зипуна. Отошел маленько, разделся, умылся. Сел к столу. Поел щей, стал картошку от мундиров чистить. В коридоре шум. Пришли ото всех морозовских казарм спросить Анисимыча, как дальше быть.