Прохладные струи степной речки освежили ребят. Пока быки всласть сосали воду, Миша успел побывать на другом берегу и вернуться.
— Теперь совсем другое дело, — говорил Романов, блаженно разлегшись на мешках. И тут же тревожная мысль обеспокоила его: неужели наступит день, когда не они, а немцы будут вот так же нырять в его родном Аксае? И почему Сергей Иванович точно одеревенел, молчит? Неужели те разговоры на мельнице так повлияли на старого кавалериста? По радио и в газетах сообщают, что идут бои местного значения, а один казак в шароварах с красными лампасами уверял, что немецкие танки видели недалеко от Цимлянской.
Там, на мельнице, Миша не придал значения рассказу казака, а теперь подумал: если это не вражеский лазутчик и не сеет панику, то Цимлянская всего в полутораста километрах от хутора. Почему же в Майоровсйом нет той тревоги, которую пережили осенью прошлого года? Может, снова надеются на то, что врага отбросят?
А что думает обо всем этом Сергей Иванович? Хоть не любит он, чтобы кто-то перебивал вопросами его раздумья, но у Миши не хватало терпения держать в себе все вопросы, подступающие к горлу, как тяжелый тугой комок.
— Сергей Иваныч, — придвинулся к конюху пионер, — что вы все молчите и молчите?
— Я ж не радио, чтоб двадцать четыре часа говорить, — недовольным голосом ответил конюх. И по тону, и по тому, что Сергей Иванович еще старательнее зачмокал губами, раскуривая куцую прожженную трубку, Миша понял, что старик не меньше, а может, больше его переживает услышанное на мельнице.
— А если тот дед лазутчик? — настороженно поглядел на конюха Миша.
— Сам ты лазутчик, — беззлобно отмахнулся Сергей Иванович. — Ты знаешь, кто это был? Тит Васильич Паршиков. Боевой командир Первой конной. Вы глядите, пострелята, в хуторе не брякните. Я лично все проверю, скажу, кому потребно. Потом вас извещу.
На том и закончился разговор в телеге. Петь не хотелось. Настроение было тревожное. Миша посмотрел на небо. Облака, приплывшие с юга, закрыли солнце. Теперь его лучи прямыми длинными стрелами пробивались на землю. Романову показалось, что это не лучи, а огромные теплые руки посылает небо на землю, желая обхватить ее и защитить от свалившейся беды, а может, поднять и унести туда, к далеким-далеким звездам, где нет ни пожарищ, ни эвакуаций.
Дома он спросил у отца про слухи, Зиновий Афиногенович испытующе посмотрел на сына. Он, может быть, впервые за все время увидел сейчас недетскую тревогу в его глазах, понял, как повзрослел сын за год войны. С ним надо теперь разговаривать как с равным. Хотя и прежде Зиновий Афиногенович не сюсюкал с сыном, но в голосе его часто можно было услышать покровительственные ноты человека старшего, более опытного, житейски умудренного.