Первая не шелохнулась, когда я потянула за ручку, зато вторая была не заперта и содержала, я сморщила нос, ночную вазу, убогий умывальник с ведром и тазик, наполненный водой. Но кривись, не кривись, а это все, что положено пленнице. Вряд ли, если я потребую нормальные удобства, мне их предоставят.
Приведя себя в порядок, я вернулась в первую комнату и в задумчивости уставилась на дневник. Мои мысли никак не хотели смириться с его присутствием. Если похитителям нужен дневник, зачем забрали меня? Если была нужна я, зачем взяли дневник? Если только от меня не решили избавиться как от свидетеля? Нет, сложно. Проще было придушить в номере или зарезать, а не тащить в подвал.
Передернула плечами от прошедшего по спине озноба — воображение живо нарисовало мой хладный труп на белой простыне. И ведь похоронят-то на чужбине!
Слезы защипали глаза, пришлось прикусить губу, чтобы взять себя в руки. Я давно заметила, как благотворно влияет на работу мысли осознание, что никто, кроме тебя самой, тебе не поможет. И если хочешь остаться в живых, придется рассчитывать на собственные силы.
Но как похитители узнали о дневнике? Неужели маг проболтался? Или помощник? Вот не зря он мне так не понравился…
Я забралась с ногами на кровать, потом спохватилась. В любой момент сюда могут войти, а я в таком виде — полспины голой. Ладно, не голой, но сорочку благородная дарьета демонстрирует лишь мужу.
Следующие полчаса я спешно, выкручивая локти и пальцы, пыталась застегнуть платье на спине.
— Не могли другое взять, — простонала, пристраивая в петлю непослушную пуговку, — нет, надо было именно это, мне на мученье.
Впрочем, следовало признать, вкус у похитителей был. Платье они выбрали выходное, бледно-лиловое, с крупными белыми цветами.
Косой медленно спускался по лестнице, держа поднос с едой на вытянутых руках. Спускался, почти не дыша, так как мужик, назвавшийся Смоком, обещался прибить, если он снова вывернет поднос, как будто Косой нанимался в подавальщицы. И ничего бы этой дурехе не сделалось, с пола поела бы. Он все собрал, а кусок хлеба даже обтер о штаны.
Сам Косой и не такое едал в своей жизни. Благородные придумывали, что у них нежный желудок. И как считал Косой, придумывали от незнания. А вот пожили бы на улице, познали, что такое голод, и не выпендривались бы с едой: чистая там или чуть по полу валявшаяся.
Мышцастая и почти достающая до потолка фигура Смока внушала уважение и страх — спорить с таким, себе дороже. И потому Косой, повторно нагрузившись и костеря в душе всех благородных, шел по подвальному коридору, проверяя ногой на ощупь каждый шаг. Не дай, худица, еще раз подвернуть ногу на выбоине.