За спиной сопели, тихо ругались, но пуговицы застегивали ловко, ни разу не коснувшись тонкой ткани сорочки. Пальцы у парня были что надо…
— Ты вор? — спросила.
За спиной засопели еще громче.
— И что? — зло бросил пацан, отходя в сторону. Я пошевелила плечами — платье плотно облегало спину.
— Ничего, — примирительно улыбнулась, — любая работа достойна уважения, но стоит ли становиться в тень закона?
— Да что ты понимаешь!? — он рубанул воздух ладонью, в глазах засветилось черное отчаяние. Так смотрят люди, побывавшие на краю и нашедшие камень, за который можно зацепиться и не свалиться вниз. — Чистенькая из благородных. Не голодала поди, — он все же плюнул на пол, хоть и пытался сдержаться. — А мой батя сдох, когда мне восемь было. Мать с двумя сестрами осталась. Я в подмастерья сунулся. Одному, второму… Только кому нужна мелочь? Там и десятилетних не брали, а Краб меня взял. Из семьи я ушел, ну чтоб, если загребут, мать не волновалась, а деньги им кажный месяц оставляю, поняла?
Он развернулся и вышел, громко хлопнул дверью. Зло заскрипел ключ в скважине.
Я с тишиной осталась одна. Смахнула набежавшие слезы, ощущая, как горло раздирает колючий комок. Конечно, я знала о другой стороне жизни, той, где нет вкусной еды, званых обедов и балов. Где потеря работы или смерть кормильца означает падение в нищету.
Мне было десять, когда обида выгнала из дома, заставила примкнуть к цирку, притвориться сиротой. Не знаю, почему мне поверили, мама говорила, я в отца пошла и дар убеждения у меня в крови. Возможно.
Но сейчас я чувствовала себя, точно отхлестанная этой самой правдой по щекам — так они горели. Хорошо, что он ушел, и хорошо, что закрыл дверь, потому как я бы не сдержалась, а сомневаюсь, что пацану понравились бы объятия зареванной девицы. Такие, как он, ценят монету и кусок хлеба, а не жалость.
Я прекрасно помнила, что он — вор, человек тени закона, и что пытался украсть дневник. Но жалость видела перед собой ребенка, не желая прислушиваться к доводам разума.
Я подошла к подносу, оценила завтрак. Хм, неплохо. Поджаренный хлеб, два яйца, булочка, стакан молока, сливки и мисочка клубники, а еще чашечка кофе. У-у-у, мое искушение! Накрыла чашку блюдцем, чтобы не соблазняться. Не хочу рисковать, вдруг туда что-то подсыпали. Взяла клубнику, сливки — мне достаточно, чтобы поесть, а остальное скормлю воришке, а то тощий — смотреть больно.
Косой медленно, точно к его ногам привязали по гире, поднимался на кухню. Вопрос девицы неожиданно всколыхнул упрятанную глубоко-глубоко в сердце боль. Он потер левую часть груди, поморщился. И ведь запретил себе думать, ан нет, рыжая влезла, раскопала, а теперь ноет. Как будто он мог поступить иначе? Как будто рано сдался и не стал искать приличного места? Как будто хотел становиться вором?