Пленка остался стоять с протянутой рукою, а детвора приумолкла… Кто-то по-взрослому скребнул затылок: «Да-а». Словно бы зимний ветерок дохнул, посыпал за вороты иней. Но тут же ватага пришла в движение, шумная радость охватила всех. Побежали наперегонки к берегу, откуда был виден весь широкий простор — белая громада берез и молчаливые дозоры ельника.
Ока у берега уже взялась крепким льдом. Наклонно к яру стояло длинное оледенелое бревно, Оно походило на большую сосульку. Первым решился Пленка, Смело встал на бревно и, стараясь сохранить равновесие, стремительно понесся вниз. Плотный морозный дух ударил в лицо. Пленка снова летел, свободный и легкий, На середине бревна зацепился о сучок, чудом устоял, повернулся боком и съехал на лед. Следом съехали трое мальчишек. Один упал и разбил голову, Рану протерли куском льда и продолжали играть. Обо всем позабыл Илейка — и о Ратко, и о лисьей шапке. Выбрался на яр, но его крепко схватили за руки.
— Пустите! Мой черед. Мой, — рванулся Илья.
— Шалишь! Ратко черед! — кашляя, прогудел кто-то чужим голосом.
Глянул вверх — злые глаза, седоватая борода; глянул на другого — такие же глаза и красный, как вишня, нос. Этот молчит, жует сыромятный ремень. Боярские шестники![3]
— Крути ему руки, — равнодушно бросил седобородый.
— Враз заломили руки за спину.
— Калачом вернее… Куда девал шапку?
— Под баней… В закладе она…
— Ладно, шагай! На конюшню!
— Зачем на конюшню? — удивился Илейка. — Я достану ее… шапку. Я и хотел достать ее… Только потом.
— Пустите Илейку! Не замайте! — послышались голоса. — Он честно об заклад бился. Пустите его.
Красноносый вдруг гикнул, ожег ремнем кого-то:
— Будь вы прокляты, супостатовы дети! Чтоб вас черти на жертву взяли!
Еще хлестнул кого-то по лицу… Мальчишки бросились врассыпную. Что-то кольнуло в сердце — не шутят, не игра это.
— Шагай! — властный, заставивший вздрогнуть окрик.
Увидел кулак в бородавках, белый от напряжения. Взглянуть в лица не решился; стыдно было чего-то. Нет, вины он за собою не чувствовал, стыдно было смотреть на их грубые, будто шитые из воловьей кожи, лица. Не понимая, чего от него хотят, подталкиваемый пинками, Илейка побрел но улице. Мальчишки бежали поодаль, злые и любопытные. Шестники крепче сжимали руки Ильи, но острее, чем боль, пронизывала мысль: «Что-то не так… не по совести, хоть он, конечно, крестьянский сын…»
Свистали, перелетая с дерева на дерево, синицы, припахивало дымком, а даль казалась такой страшной в черных полосках вспаханной кое-где земли. Ее было слишком мало, задавленной со всех сторон непроходимыми тысячелетними дебрями.