Старик подошел близко, дотронулся до Илейки корявыми пальцами, и того пронизал холод. Смертью веяло от Святогора, и дышал он с хрипом, часто закашливался.
— Кто это? Нет, не ты… Кто же?
Он долго всматривался в лицо Ильи, пытаясь что-то припомнить, потом нерешительно протянул: «А-а-а!»— и печально сник головой. Ветер шевельнул край луды, обнажил седую волосатую грудь. Медленно опустился рядом с Илейкой, там, где сидела она.
— Сквозит… Месяц желтеет… Должно, утро скоро, — сказал и поднял голову, посмотрел в глаза долгим взглядом. — Скоро утро. Скорей бы оно приходило — костолом одолел, отогреться бы на солнце… Когда-то я был кремень а теперь губки не стою.
Уставился в одну точку и продолжал, почти не шевеля губами:
— А там опять ночь… Долгая ночь придет, вечная ночь. Только и есть она — тьма-тьмущая, а больше ничего нет. Пусто кругом, пусто. И всю-то жизнь одна пустота… Ходил с варягами куда-то на юг — там черномазых рубил, словно полено щепал на лучину. Далеко на острове… Воды много, и вся соленая, как кровь. Потом ходил в леса, рубил людишек — маленькие кривоногие козявки… забавно улепетывали по снегу… хруп-хруп-хруп. Много было снегу. Жгучий… руки вспухали… хруп-хруп-хруп, — повторил Святогор и захрипел старческим скрипучим смехом.
Но тотчас же оборвал смех, уставился в одну точку:
— С юга золото нес, с севера шкуры, а куда все девалось? Конунга одного убил, двух его берсерков[19] и всех родичей… Князьям не служил, шатался по Руси, кашу варил в шеломе, дрыхнул от зари до зари… К чему все?
Голова Идейки отяжелела, он не понимал, о чем его спрашивает Святогор.
— Вольно жили, каждый в роду своем, отдельно, а ныне все перемешалось — городов нарубили огромных, все о Киеве говорят, тянутся к нему, будто пчелы к улью. И столько уж говорят — не сразу поймешь. Будто на чужом языке. Синегорка тоже… А ведь как я любил ее… спас, выходил… с рук не спускал.
Илейка поднял глаза на Святогора, прислушался.
— Ранена была стрелой там, еще у печенегов, когда я отбил ее. Только она, подлая, так и осталась полюбовницей хакана. Немного дней проведет здесь, а потом затоскует — удержу нет — и уйдет. К нему… косоглазому зайцу… Пропади ты совсем. Опять ведь придет… Цветочки будет нюхать да вздыхать так нежно… Тьфу!
Илейка дрожал как в ознобе — становилось слишком уж сыро.
— Придет? — повторил он за Святогором.
— Придет, — уверенно протянул тот, — никуда не денется… Только я вот денусь… не дождусь — помру. А ведь буду ждать, маяться буду.
— Она придет! Придет! — шептал Илейка, засыпая, и долго еще сквозь сон слышал старческий голос. Тот все сетовал на судьбу, предрекая себе близкую смерть; а быстроструйная Ока, деревья, скалы и все вокруг внимало ему равнодушно, веяло холодом. На востоке край неба посерел, только маленькая звездочка светила — серебристый паучок в трепещущей паутине лучей. Святогор тоже уснул, прижался к Илейке грузным своим телом, чтобы хоть немного согреться.