И за все это получил еще алюминиевый меч и пистолет-поджиг. Мой меч был легок, прикладист и изрубал любые деревянные шпаги в капусту, а поджиг грохотал и пробивал даже с трех метров фанеру! Как после этого было не любить Герасима?!
— А, Вася, Вася… — говорит Герасим и смотрит по своей привычке сначала с одной стороны лица, одним глазом, потом, повернувши шею, другой стороной и вторым глазом. — Хорош, хорош… — определил он меня, точно какую-то редкость. — Здоров и бодр? Я не ошибся? Небось принес, откопал что-нибудь? Порадуй, порадуй новеньким…
— Да что ты, Герасим! Куда мне! Я болел три дня, в кровати лежал — ей богу!
— Ну-ну… — скривился Герасим. — А вон в кармане что у тебя торчит-то, вон раздулся карман…
— Да это шарикоподшипники, тебе, Герасим, это неинтересно…
— Это мне действительно неинтересно, — согласился Герасим и вынул из пиджака новехонький, черный, как смерть, пистолет-поджиг. — Нравится? Сыщешь что-нибудь стоящее — подарю!
И Герасим величественно повернулся и пошел своей дорогой.
Да, один из карманов у меня был набит бракованными шарикоподшипниками, которые мы подбирали на складе утильсырья. Страшно признаться, но они мне были нужны, чтобы бить стекла. И зачем мне это было нужно — никто не знает. Такое было время, такая пора, что нам, мальчишкам, очень хотелось бить стекла, кидать в них издалека шарикоподшипником и слышать ужасающий звон выбитого стекла. За это нас ловили взрослые, колотил и таскал за уши злющий дворник Осман, ругали родители. Но мы ничего не могли с собой поделать и почти каждый день разбивали стекла. В эти минуты в нас просыпался нехороший, темный инстинкт разрушения, мы издавали победные вопли, бесновались, дико приплясывали…
— Осман! Осман! — кричали мы с высокого забора, и дворник с воплем «у-уууу, шайтанннннн!!!» кидался на нас.
Шарики можно было катать и играть в кегли. Только вместо кегли ставили бутылку и считали, с какого раза ты ее разобьешь. При удачном попадании во все стороны летели зеленые осколки. Мы, конечно, играли и в другие игры, в салки например. Или в «казаки-разбойники», «чижик», «красных и белых» или в «наших и фашистов», или… — но всего не перечислишь…
Перед входом в подъезд я замечаю девочку Любу. Я делаю перед ней гигантский прыжок через лужу и быстрее захлопываю за собою дверь. Дело в том, что совсем недавно я поцеловал Любу. И чувствую теперь за нее ответственность. Раз поцеловал — значит влюблен, а коли влюблен, то уж на всю жизнь! А если вся наша жизнь уже размечена, то с Любой нужно хотя бы говорить, а говорить с ней я не умею и не могу…