Может, ты хочешь узнать о несчастном безумце Рощине?
Сообщаю вкратце, ибо подробнее расскажу при долгожданной встрече. Его недавно увез в имение брат, всю жизнь хлопотавший об этом в Петербурге. Брат рыдал, глядя на Рощина, а старик, кажется, впервые улыбался. Так и уехали они вдвоем, и народ бежал провожать своего «блаженного» до самого столба. Долго горькая пыль висела над дорогой, пока бричка не пропала совсем. И хоть народ тут привычный ко всему, многие плакали и крестили след.
На сим, Левушка, кончаю мое коротенькое, бестолковое письмо. Крепко надеюсь на скорую встречу…
Твой любящий отец Владимир Любеков.
* * *
Гранатный переулок с тенисто разросшимся садом — теперь тихая улица имени академика Щусева. Я долго жил на этой улице со своей мамой и собачкой Глашей. Один за другим сносили на нашей улице маленькие старинные особнячки — бухали с разгону ржавым, как вырытая вражеская бомба, шаром. Упали столетние деревья… Долго на россыпях колотых кирпичей, битых песчаных изразцов, мятой штукатурки валялись бумажки, куски обоев, темные фотокарточки, сломанная мебель и детские игрушки — жалкие приметы человеческой жизни. Гулял по всему этому ветер, косил дождь, жулькала ведьминская метла дворника, сгребая огромную кучу мусора для городской свалки. Я выходил гулять с собакой и холодно, как профессор в анатомическом театре, разглядывал разъятое на части человеческое нежилое жилье.
Однажды я, воровато оглядываясь (о, эта вечная боязнь осуждающих, жадно-любопытных глаз!), нагнулся и быстрехонько поднял с земли стопку порыжелых от времени плотных конвертов, связанных трогательной истершейся бархатной ленточкой с бантиком.
Конверты были большие, совершенно целые и — что сразу бросилось в глаза и удивляло — без привычных марок. Только странные красноватые сургучные лепешки в уголках и прекрасный витиеватый, округлый, спокойно-крупный почерк, писанный явно не ручкой, а великолепным забытым стародавним гусиным пером. Пером поэтов и влюбленных, пером дипломатов и Оксентия Поприщина, пером властным, как пушка, и нежным, как свирель… Словом, пером далекого, как сказки Гомера, девятнадцатого века.
Конечно, я забрал эти письма себе и без всякого стыда их прочел. Я знал, я видел, уже по самому дивному почерку неведомого мне человека, что ничего постыдного я не коснусь… Какой это был почерк! Жаль, что я, человек двадцатого века, не могу и не умею так писать… Да и писать особенно некому, под рукой всегда телефон. Письма были адресованы Льву Любекову, и самое странное, что я еще помнил его живым.