Теперь Лаврентьич ловит без сетей, скромно, на удочку с лодки и в установленные сроки. Ну и тут, конечно, не без греха. Поставил в прошлую весну продольники, крючков на пятьдесят каждый, а прямо из кустов на него участковый этот, Лосев:
— Я тебе… Даром что не рыбнадзор, сам пресеку на корню!
Страшно так накричал… Едва унес от него ноги… Молодой да настырный, и водку не любит, прямо не человек…
Поначалу на удочку горе оказалось ловить, чего там натаскаешь? Какая рыба? Полведра за день — это не мешок за ночь, не разживешься! Другие рыболовы, которые любители, те рады: одну вытащат и лыбятся весь день, им бы только на уху наловить, оскучали на хеке городские. Им бы ушицы да жареного леща с гречневой кашей недельку поесть. Так и живут в палатках по берегам, костры палят, как цыгане.
Есть, конечно, и деловые — хозяева реки. Эти знают, что значит на Волге жить и с рыбкой быть. И навялят, и свеженького принесут, и продадут по соседям, ни зимой, ни летом без чешуи не сидят — это рыбаки. У них и вид другой, и справа иная, неказистая снасть, самодельная, а крепкая, зацепистая на рыбу.
Но это просто рыбаки, а Лаврентьич иной стати, он добытчик. Ему много рыбы надо, не для себя ловит, на продажу.
…Постояв в сушильне и заглянув в бочку, Лаврентьич идет в дом и переодевается для рыбалки. Достает с печи заскорузлый поседевший ватник, ватные штаны, шапку-ушанку, обшитые резиной валенки. Хоть и лето, а холодно Лаврентьичу на реке, насквозь продувает раздольный волжский ветер — зябко. Некоторые греются в лодке водочкой, но Лаврентьич — нет: боится уснуть от нее, поклевку продремать. Папиросы только берет и курит жадно всю ночь, огонек ладошкой закрывая, как в засаде.
Одевшись, идет Лаврентьич к кладовке, взваливает на спину мешок и, кряхтя, спускается опять на двор к длинному, крытому толем гаражу. Отомкнув воротца, выкатывает на солнышко карданный «Урал» с коляской. В коляске лежит небольшой лодочный навесник с бачком, толстый брезентовый плащ и ящик с донными удочками. Перекинув в коляску мешок, Лаврентьич, косолапя, влазит в седло, надевает почерневший шлем и выжимает сцепление. Дворик сразу наполняется адским грохотом, стрекотанием, от которого дрожат на ветках яблоки и жалобно ноют стекла в окнах. С рыком выбрасывается мотоцикл на укатанную дорогу.
Едет Лаврентьич далеко от города, в свои заповедные места, подальше от глаз людских, так как кажется ему иногда, даже в лодке на середине реки, что кто-то смотрит в спину, глаз не сводя: обернешься — нет его, отвернешься — опять тут как тут, наваждение какое-то… Перекрестился бы Лаврентьич, да в бога не верил — верил только, что жить осталось, как собаке, лет десять. «Собачий мой век пошел… — думал он, улыбаясь горько. — Так и доживу, за кость буду горло рвать, конуру свою охранять…»