9. Маяк, построенный в трех с половиною верстах на север от Еникале, у самого входа в Азовское море, на счет таганрогского купечества: довольно высокая башня, около которой нет никакого жилья. Ничего не может быть печальнее её окрестности. Маяк сей освещается только в мрачные осенние ночи; он зависел от Таганрогского градоначальства, но скоро должен поступить в ведение Керченского.
Ширина Керченского пролива или Босфора не во всех местах равная: один Таманский залив входит более чем на тридцать верст внутрь земли. Керченская бухта идет полумесяцем от Павловской батареи до безыменного мыса и имеет в окружности более двенадцати верст. Две косы: одна, северная, к Еникале, а другая южная, к Павловской батарее, с противоположного берега, подходят на расстояние шести верст, а фарватер более версты нигде ширины не имеет, так что мимо двух укреплений ни одно судно прокрасться не может: оно всегда от них будет на пушечный выстрел.
В сих местах томлюсь я уже несколько месяцев, скитаюсь по берегам этого Босфора, не встречаю ни одного давно знакомого лица, не слышу занимательных разговоров, не имею с кем бы обменять одной мысли. Всё вокруг меня пусто, печально, погорело. Не знаю, когда наступит минута избавления моего и не утешаюсь даже возможностью быть полезным. Говорят, будто я здесь начальствую; но люди, с которыми осужден я жить, соединяя варварство с хитрою злобою и невежество ума с развратом сердца, хотя и низко мне кланяются, но к прямодушию моему питают сильную ненависть. Положиться ни на кого и ни на что не могу. Я не похищал небесного огня, а как Прометей, которого баснословие приковало к Кавказу, я пригвожден к местам, ему соседственным, и пуще ястреба съедает меня грусть.
Мысленно переношусь я иногда в счастливые места и времена, когда я был молодь, здоров и весел, когда беспечно текла жизнь моя или в кругу родной семьи, или в кругу друзей и приятелей, мне Небом дарованных. В поднебесную возносят меня сии воспоминания; но зато, как тяжело упадаю я опять потом в сию пропасть, в сию Керчь!
Когда телесные мои страдания дадут мне отдых, когда больное, слабое зрение мое немного прояснеет, то скорее берусь я за перо: оно здесь мое единственное утешение. Без всякого плана, а только для рассеяния своего принялся я описывать всё виденное, слышанное и читанное мною о месте пребывания моего и даже о всём крае. Бог весть, как составилась, наконец, толстая тетрадь. Кто будет читать ее? По крайней мере, я постараюсь скрыть ее от всех глаз, и разве самым искренним, самым снисходительным знакомым решусь когда-нибудь ее показать.