— Мое манделевидное… — начал я. Я был спокоен. Вполне. Ладно, я чуть повысил голос.
— Миндалевидное, — поправил Пиюс с мелкой и ужасно бесячей ухмылкой. — Представь мину, которую далеко видно.
И тут все рухнуло.
— А ты, педик нацистский, со мной так не разговаривай!
Я толкнул контейнер изо всех сил: поганый латыш, словно сэндвич, оказался зажат между двумя мусорками — я чуть было не сделал из него пюре, когда воздух прорезал чей-то голос:
— Мы тут спим!
Я задрал голову. На балконе третьего этажа стояла женщина — ей точно за сорок, а выглядит на пятьдесят; совсем, черт побери, за собой не следит. Я мог такое утверждать — она была совершенно голой.
— Заткнись и прикройся, мерзкая шлюха, — сказал я. — Ясно! — уже проорал я.
Женщина рассмеялась — как будто сорока заверещала, — подняла обе руки, приподняла одно колено и вывернула бедро, гротескно изображая позирующую фотомодель.
— Я вашему начальнику позвоню! — голосила она. — Завтра, господа, вы на пособие начнете жить!
Даже через красную завесу ярости я четко себе это представил. Начальник так долго ждал повода, чтобы наконец сообщить мне: Свендсен, ты, блин, уволен.
Животом я почувствовал контейнер. Пиюс толкал его с другой стороны, кивая в сторону двери и показывая тем самым, что нам пора выходить.
— Думаешь, она правда позвонит? — спросил я под громыхание колесиков контейнера об асфальт.
— Да, — сказал Пиюс.
— Чертовски не вовремя, — сказал я.
— А?
— У «короллы» скоро техосмотр, а еще я жене обещал Рождество на Канарах. А у тебя что?
Пиюс пожал плечами:
— Я деньги родителям отсылаю. У них все хорошо, но без денег они будут плохо питаться и перестанут включать электричество.
Я помог ему поставить контейнер на подъемник.
— Хочешь сказать, не мне тут жаловаться?
— Нет, Ивар, я говорю, что у всех свои проблемы.
Наверное, да. Моя проблема в том, что, когда я злюсь, я уже не соображаю, что к чему. Вот бы мне оптические детекторы, способные делать это вместо меня, — такие есть на станции сортировки мусора в Клементсруде. Мы оставляем груз на безлюдной адской фабрике — мусор перемещается по конвейеру, где все сортирует машинное зрение: органический материал — сжечь, стекло, пластик и металл — в переработку, ну и так далее. Вот бы я осознал: какие-то события надо тупо пережить.
Я успокоился, а пока мы опустошали контейнеры, вновь попытался вспомнить: что, черт побери, произошло сегодня ночью? Я знал, что событий было немало, потому что, когда проснулся, у меня было не просто похмелье — по ощущениям, я как будто два марафона пробежал. Я избил Лизу? Это я-то? Да за те тридцать лет, что мы вместе, я ее и пальцем не тронул. Когда мы проснулись, она лежала в постели спиной ко мне. Странновато как-то: она обычно на спине спит. Но бить? Я себе такого представить не мог. Теперь, когда я об этом подумал, я решил, что мы поссорились. Словно эхо, с ночи до меня донеслись жестокие, грубые слова. И одно из них снова вырвалось из моей глотки всего секунду назад. Шлюха. За эти годы я обзывал Лизу кое-какими словами, но шлюхой — никогда.