Военные занятия пролетели, как всегда, незаметно. А после них нас ожидал сюрприз: весь класс по распоряжению директора школы оставили на «после уроков». Оставили, собственно, не весь класс, а только часть его — злостную и недисциплинированную, то есть мальчишек.
Первым к классной доске учительница литературы вызвала Колю Бурханского.
Спокойный и уравновешенный, в движениях медлительный, даже, пожалуй, ленивый, а на язык дерзкий, Коля Бурханский мечтал после школы поступить в авиа-училище, стать военным летчиком. Вот только с носом у него явно было неблагополучно. Когда парень говорил — сильно гундосил, словно страдал хроническим, неизлечимым насморком.
Сейчас Коля стоял обреченно возле учительского стола и, повернув голову к окну, хотя там ровным счетом ничего не было, гнусавым голосом, крайне невыразительно, меланхолично и безбожно перевирая слова, декламировал:
И странной мыслею окованный,
Гляжу на черную вуаль,
И вижу берег зачарованный,
Разочарованную даль...
— Очарованный!.. И очарованную!.. — изо всех сил, отчаянно, почти хором подсказывали ему так громко, что услышать можно, наверное, даже в коридоре: — И о-ча-ро-ван-ну-ю!
Но Коля Бурханский был выше подсказок, он просто не желал их слушать. Всем своим видом, выражением лица, голосом, гундосящим больше обычного, он демонстративно стремился подчеркнуть, что Блок для него, в сущности, совершенно безразличен. Блоку ли, его ли нежным стихам, туманным, символическим, сравниться с тем, что нравилось Бурханскому? Почти на каждой перемене будущий военлет пел:
Там, где пехота не пройдет,
Где бронепоезд не промчится,
Угрюмый танк не проползет,
Там пролетит стальная птица!
— Нахал! Ну и нахал же ты! — повскакав на перемене из-за парт, окружили со всех сторон Колю Бурханского. — Ведь ты же нарочно коверкаешь слова! Нарочно дурачишься!
В вопросах литературы девчата по отношению к нам, парням, находились в полной оппозиции. Они были без ума от Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Некрасова, а мы тогда никого не хотели признавать, кроме Маяковского. На этой почве у нас часто возникали стихийные, очень шумные и очень путаные, как я сейчас понимаю, споры.
Больше всего по этим вопросам сталкивались мы со старостой класса Асей Луговой, нашей круглой отличницей.
— А как же, ребята, с Пушкиным, а? Как же с Пушкиным? — спрашивала она, обращаясь поочередно то к одному из нас, то к другому, и при этом заглядывала каждому в глаза: — Как же с Пушкиным, а? — твердила она, а на ресницах у самой — видно было издалека — начинали дрожать крупные бусины слез. Она никак не могла стерпеть обид, которые мы, современные ей бронтозавры, дремучие невежды, наносили любимейшему поэту.