Четвертый слушал высокодецибельные инструкции, почтительно кивал в нужных местах и незаметно для себя погрузился в размышления. Была у него такая особенность – выключаться из реальности, или, как это называл Семьдесят Второй, «зависать и тормозить», слабо реагируя на происходящее вокруг.
Повар меж тем орал так, что его красная рожа стала совсем багровой, и непосвященный человек мог бы подумать, что Семьдесят Второго вот-вот хватит кондрашка. Но Четвертый за два с половиной месяца работы на кухне хорошо изучил своего начальника. Его не только инфаркт не свалит – его таранный удар матерого кабана с ног не собьет! Если, конечно, кабан вообще рискнет атаковать существо, издающие вопли, способные заглушить взлетающий самолет.
Сам Четвертый, разумеется, взлетающий самолет никогда не слышал. И не видел. Более того – он даже понятия не имел, что такое самолет. Но монастырский Настоятель был из Древних, поэтому часто говорил непонятные слова. Пару недель назад он проходил мимо кухни, поморщился от разлетающихся над островом матюгов Семьдесят Второго и помянул это никому не ведомое существо с экзотическим именем – «самолет». Вроде и тихонько сказал – а все услышали, Семьдесят Второй сразу заткнулся, перестал лупить Четвертого поварешкой и долго лебезил перед Настоятелем, извиняясь за причиненное беспокойство.
Такой вот Настоятель – чрезвычайно уважаемый человек. Если, конечно, человек. Про Настоятеля никто ничего толком не знает, совсем как про самолет. Про самолет Четвертый спрашивал у Десятого и Четырнадцатого – более старших беспокоить не рискнул, а про Настоятеля даже и спрашивать не стал. Понятно, что ничего не ответят, только в ухо дадут. Настоятель – это Настоятель, ему даже Сто Двадцать Четвертый, предводитель боевых монахов, при встрече кланяется и льстиво в глаза заглядывает.
Настоятеля единственного в монастыре зовут не по уровню, а по должности, потому что он самый крутой, а какой у него уровень – и не знает никто. Слухи ходят, что выше двухсотого, но это брешут, скорее всего.
Четвертый в своей жизни только один раз двухсотого видел, давно уже, еще когда во Владивостоке жил, в монастырском приюте. Но Владик – это другое дело, одно слово – город! Там народу толкается – тьма тьмущая, тысяч десять, наверное, а то и больше. Вон, в приют чуть не каждый месяц нового младенца подкидывают, а то и двух.
А приюту что? Приют всех берет, даже демонят, лишь бы года ребенку не исполнилось – чтобы предварительную инициацию провести можно было. Как любил повторять директор приюта: «Шанс есть у каждого, но не каждый успевает им воспользоваться». И это правда – инициацию проходил хорошо если один из десяти. Отбракованных отправляли в обычный приют, где, по слухам, жилось совсем кисло.