Караніста, высока!
А Лёкса сильно щипала «хмель» — Лявона...
Потом, когда ходили хороводом и пели: «Подушечки, подушечки да все пуховые: кому хочу, кому хочу — тому подарю я, кого люблю, кого люблю — того поцелую»,— все чуть ли не силком принуждали румяную, с блестящими глазами Лёксу поцеловать Лявона, а он, к сожалению, хотел этого так несмело, так несмело, что и она становилась несмелой — и не отважилась поцеловать его.
VI
Вучыся, нябожа, вучэнне паможа
Змагацца з нядоляй, з няволяй...
Янка Купала
О, вы — счастливые и несчастливые денечки в жизни человеческой! Нет средства уберечься от вас, ибо скрыто от человека, на какое время припадаете вы, когда приходите и когда уходите. А, видно, придет золотая пора, когда перестанет род людской верить в вас, и тогда уж исчезнет ярмо, которое возлагаете вы на этот род до сих пор.
К сожалению, Лявон жил в ту малокультурную эпоху, когда, сами того не желая, многие люди верили в счастливый и несчастливый день.
И вот наступил подобный день, хотя Лявон спервоначалу думал, что будет он для него счастливым, и в его течении не ждал для себя беды...
Однако не стоит забегать вперед, поскольку что такое счастье и что такое несчастье — выясняется всегда в конце любого дела.
...Ах, ну разве ж это не тоска сидеть на уроках после рождественской каникулярной вольницы, только вчера воротясь из родимого своего Темнолесья и влюбившись там в дорогую, славненькую Лёксу?
Уроки — такие уж длинные, тянутся, тянутся... звонка ждешь не дождешься.
На первом уроке — уроке животноводства — преподаватель Пашкин, коротышка, но весом в пять пудов и с крупной, массивной головою, он же председатель и руководитель здешнего кружка эсперантистов, сильно окающий россиянин родом из Костромы, сорок пять с лишним минут перечислял признаки, по которым всего лучше определять молочную «ко-ро-ву». И в бедной голове, несмотря на Лёксочкин образ, засевший там на все времена и века,— все же должны были остаться те главные признаки: «большое молошное зеркало», «глубокие молошные бороздки на боку» (где аккурат проходит какая-то жила) и «такие же ровики на хребте» (бог святой вспомнит, меж которых там позвонков) . И еще остался, как после каждого урока Пашкина, костромской его выговор — о, о, о: ко́ро́ва, со́ло́ма, мо́ло́ко́...
Второй урок — русская литература. Преподаватель Дуб-Дубович, по фамилии-то судя, белорус духовного или шляхетского происхождения, а по убеждениям заядлый великорусский патриот и официальный друг здешних «конституционных демократов», сорок пять минут — правда, без затяжки — расхваливал как мог державинскую оду «Бог». И в бедной голове,— несмотря на Лёксочкины песни, которые засели там после крещенского гулянья. видно, на нее времена и века,— все-таки осталось: «Ода «Бог», написанная гениальной рукой российского поэта славной екатерининской эпохи, Гавриила Романовича Державина, переведена на все культурные языки Европы и даже на язык пробужденных к культурной жизни детей Восходящего Солнца — язык японский!»