Светлана надолго замолчала. Молча лежал и Антон, не зная, как воспримется то, что вертелось у него на языке. А ему хотелось сказать, что он все-таки прежде был прав, что не все так в этой истории, как рассказывала учительница… Ладно, пусть по ее выходит с цветами, пусть старуха продаст их утром в Аринске, хотя они и не ее, гладиолусы, — пусть. Но избу — тут уж увольте, сама хозяйка сказала, — Славка снял не третьего дня, как думала Светлана, а месяц назад, аккурат, видно, в тот день, когда замкомэска пришлось отправиться в загс за разводом. И тогда получается: Славке нужен был этот день развода, он ждал его и хотел побыстрее отделить Светлану от ее прошлого — прошлого, в котором не было его, мотоциклиста. В общем, думал Антон, нет в этой истории святой абсолютной широковской бескорыстности, на которой так настаивала учительница, — настаивала в ущерб себе, не желая принять даже просто так, к сведению, милое для всякой женщины при любых обстоятельствах упоминание о том, что ее кто-то любит, заботится о ней не по велению общественного долга, или великодушия, или сострадания, а совсем по другой причине, выделяющей ее, эту женщину, из миллиона ей подобных, ставящей выше всех других…
Все это Антону очень хотелось сказать вслух, пока он не сообразил, что все-таки складывает события как-то не так и что мысли, бродящие в голове, — не для Светланы.
Вспомнилось, как налетел на Славку ночью, не дал договорить, и оттого ничего не понял, не узнал толком, и как стоял на крыльце, как блестел на черном небе Орион, звездная мельница, и как думал про Аню, жену, и про кровать с медными шарами, которая тут, в избе, и что сам вроде сводника, а потом вот случился учительницын рассказ — жалостный такой, и все обернулось наоборот. Теперь получалось и отчего-то задевало, что они со Славкой словно из одного отделения «Скорой помощи», ходатаи по одному делу. Однако зацепил самолюбие, кольнул острой булавкой, догадался Антон, не этот довод — что вместе, что одинаковые, а то, что Широков в своих делах и намерениях все же выходил вперед, будто бы действовал с бо́льшим правом…
И Антон вдруг понял, что, правда, совсем не обязательно убеждать Светлану, будто цветы в ведре не на продажу, а ей, и что изба снята месяц назад — тоже ей, чтоб не мучилась так долго, и если не получилось ей раньше приехать, так в этом Широков не виноват, — наверное, не мог иначе. Ведь даже если не долг двигал Славкой, не великодушие и сострадание, а что-то его, личное, так в этом личном было куда больше долга, и сострадания, и великодушия, чем если бы они присутствовали порознь, потому что Широкова занимал, заставлял действовать не только вот этот трудный, унизительный период в жизни Светланы, не столько он, сколько вся ее остальная жизнь, а быть может, и ее будущих детей и внуков…