Ксавье мог бы съездить в ветеринарную клинику, познакомиться с положением дел и с человеком, который его заменяет. И я, и мой отец, и Идрис предлагали подвезти его, но бесполезно, он категорически отказывался и при этом не объяснял, почему не хочет даже думать о своей работе. Поговорить по телефону с тем, кто сейчас занимается его пациентами? Исключено. Одной из моих обязанностей была сортировка телефонных звонков, я также отвечала, как могла, на вопросы парня из клиники. Ксавье не хотел покидать дом, отказывался даже прогуляться по нашему садику. Я не понимала, чего он ждет. Все наши нечастые диалоги сводились к кратким отчетам о сеансах реабилитации, а в остальных случаях я вела монологи о всякой ерунде… Стоило мне попытаться затронуть какую-то более серьезную тему, и Ксавье ощетинивался. Он и раньше всегда замыкался в молчании, если был чем-то недоволен, но теперешний почти постоянный отказ от общения был лишь одним из проявлений его изменившегося характера. Он злился из-за любой мелочи, был нетерпелив с детьми, которых, нужно признать, не в чем было упрекнуть. Я перестала делиться с ним тем, что имело для меня значение. Его не интересовало, чем я занимаюсь в галерее. Ему была безразлична выставка, открытие которой приближалось семимильными шагами, — плевать он хотел на нее. Предложив ему прийти, я получила в ответ отказ, который только с натяжкой можно было назвать вежливым. А ведь он еще вполне успевал восстановиться до выставки.
Физические контакты между нами отсутствовали. Вечером мы ложились спать, и каждый оставался на своей половине кровати, без единой ласки, без единого поцелуя. Ни малейшего проявления нежности. Я уже забыла, что чувствуешь, когда любимый мужчина обнимает или гладит тебя или когда ты сама его крепко обнимаешь. Отсутствие человеческого тепла разрывало мое сердце. У меня ампутировали половину тела, а оставшаяся половина стала холодной: моя кожа, мои губы, мои желания погрузились в спячку. Это может показаться неправдоподобным, но после аварии я ни разу не видела мужа без одежды. Он запирался в ванной и запрещал мне входить. И сам не открывал дверь ванной, если я была там. В результате я стала робкой, стеснялась Ксавье. Мое тело больше для него не существовало, а его тело как объект эротических мечтаний стремительно удалялось от меня.
Когда настал день его первой после выписки контрольной консультации в больнице, мне досталась функция такси. Я закрыла галерею после обеда, чтобы отвезти его, а когда мы подъехали к больнице, Ксавье вдруг объявил, что предпочитает посетить врача без моего сопровождения. И бросил меня в вестибюле, не проронив больше ни слова, не поблагодарив. Мое терпение подошло к концу, я была на грани срыва. Возмущение подавило все остальные эмоции и отвергло все доводы разума, и я сказала себе, что, чем расхаживать по вестибюлю, пережевывая мрачные мысли, лучше подождать в кафетерии. Я была почти уверена, что никого там не встречу. Или правильнее было бы сказать — не встречу Сашу. Переживала ли я из-за того, что между нами больше нет контактов? Или на меня снизошло успокоение? Или я была разочарована? Зачем терзать себя вопросами, не имеющими ответов? Эта пара музыкантов покинула нашу жизнь, решила я и усердно старалась не подпускать мысли о них — о нем. А как все воспринимал Ксавье? После выписки из больницы он ни разу не заговорил со мной об этой семье. Я тоже. Они нависли над нами, словно неотвратимая угроза, эта тема стала табу и исподволь грызла нас обоих…