- Простите, - растерянно залепетал старик. - Я вас... я не увидел, как вы подходите.
- Так разуй глаза! За те деньги, что ты у меня получаешь, можно и очки себе купить, если уж к старости слепой стал... И что это ты тут развел? Что за безвкусная дрянь на клумбах? Сорняки какие-то, а не цветы! Смотреть противно!
Остолбеневший садовник принялся было объяснять ему, что эти вот самые сорта они выбирали вместе с Валентиной Васильевной, и ей очень нравятся именно такие, буйно-разноцветные, астры - говорит, от их красок у нее на душе веселее... Но все эти объяснения были сейчас Волошину ни к чему; он не услышал бы их, если бы даже его и впрямь вдруг начали интересовать цветы на его собственных клумбах. Между тем ни астры, ни мнение матери, ни оправдания садовника ему ничуть не были важны; его не касались сейчас ни логика, ни правда, ни красота, ни чья бы то ни было вина - истинная или мнимая. Его интересовала лишь возможность выплеснуть накопившуюся в душе боль на любую склоненную перед ним голову, и, дрожа от негодования - тем более постыдного, что он даже в этот миг прекрасно понимал всю его несправедливость, - Виктор быстро прошел мимо все еще оправдывающегося старика.
Мать он застал на веранде в любимом ее кресле-качалке. Металлические спицы резво мелькали в ее руках, старый спаниель дремал у ее ног, котенок на полу играл с упавшим и уже наполовину распустившимся клубком, а Сережа, о существовании которого Волошин успел напрочь забыть, сидел, привалившись спиной к резным перилам террасы, и увлеченно рисовал что-то, примостив альбом на коленях. Рядом хлопотала Захаровна, накрывая стол к вечернему чаю; самовар тоненько посвистывал в углу, птицы щебетали в густых кронах деревьев, склонившихся над крыльцом, и косые лучи вечернего солнца ложились на дощатый пол широкими светлыми полосами.
Вся эта совершенно идиллическая картина, такая уютная и спокойная, вдруг настолько возмутила Волошина, что он почувствовал себя непонятно почему оскорбленным. Он был чужим в собственном доме, посторонним для этой идиллии, а этот земной рай, некогда выстроенный и любовно обустроенный им самим, теперь отчего-то оказался потерянным для него, безжалостно отторгал его от себя, не хотел подпускать близко... «Вдали от рая» - так, кажется, назывался знаменитый голливудский фильм, который он посмотрел совсем недавно. Теперь это название мелькнуло в его голове, снова раздражило его своей нарочитой литературностью и заставило разозлиться уже по-настоящему. А потому, не пытаясь больше сдерживаться, он громко и с сарказмом, которого, пожалуй, ни разу не слышало от него его любимое Привольное, тяжело шевеля будто склеенными губами, выговорил: