Ангелина решила умыться, попить ледяной воды – пусть хоть сырой, прямо из-под крана, а потом отправиться на поиски Мити. Она сделала шаг к двери ванной, взялась за ручку, потянула на себя, открыла и хотела войти внутрь, но…
На этот раз она не кричала – на горло ей словно тоже накинули удавку. Она перенеслась почти на двадцать пять лет назад. Лина снова стала той маленькой девочкой, которая однажды опрометчиво распахнула дверь и шагнула из нормальной, счастливой жизни в жуткий, непрекращающийся кошмар.
С потолка снова свисал труп ее отца – только теперь синий костюм и голубая рубашка почти истлели и превратились в скользкие гниющие лохмотья. Кожа на лице раздулась и лопнула, ошметки ее сползали с костей. Остатки тонких волос облепляли череп, руки болтались вдоль тела подобно виноградным плетям. Тело медленно покачивалось в петле, сделанной из любимого отцовского галстука, словно кто-то качнул его перед тем, как Лина заглянула в ванную. Труп источал отвратительный сладковатый запах. На полу под ним скопилась лужица мутной жижи.
Лине хотелось зажмуриться, но вместе с тем она не могла отвести глаз от висельника. Она уже не понимала, где находится, сколько ей лет. То ей казалось, что она все та же школьница-первоклашка, то понимала, что давно выросла.
Выросла?.. Ангелина вдруг подумала – то есть даже не подумала, как обычно думают люди, а осознала на уровне животного инстинкта, – что ей не суждено было по-настоящему вырасти. Она тоже умерла в тот день. Отец отнял жизнь не только у себя, но и у жены, и у дочери, и поэтому девочка тоже болталась в той петле – вместе со своими мечтами, надеждами, вместе с той жизнью, какая могла бы быть у нее, поведи себя отец по-другому.
Ее смерть была отсрочена – но давно решена. Убив себя, папа приговорил ее – и этот приговор должен быть вот-вот приведен в исполнение здесь, в Локко.
Ангелина прислонилась к косяку, глядя на своего отца, удавившегося четверть века назад, и твердо знала, что ее ждет. Что она должна сделать. Папа ведь говорил об этом маме, верно?
Внезапно с улицы донесся женский крик. Даже не крик – пронзительный, истерический визг. Именно так хотелось завизжать самой Лине, когда она увидела то, что увидела.
Она обернулась на этот вопль, а когда повернула голову обратно, ванная была пуста. Труп бесследно исчез, лишь в воздухе витал призрачный, почти незаметный запах разложения.
А женщина за окном все визжала и визжала, срывая связки. Потом послышались другие голоса, раздался топот ног, еще какие-то назойливые, неприятные звуки. Там, на улице, случилось что-то плохое, поняла Лина. Но не двинулась с места, не вышла на балкон, чтобы взглянуть. Какое ей дело до того, что творится в мире?