Она ни в ком и ни в чем не нуждалась. Жила своей любовью и не пыталась скрываться.
Если спрашивали телефон больницы, она отвечала:
— Володя, пять, ноль один, ноль два.
И слово «Володя» произносила с такой бережной нежностью, словно оно было стеклянным.
Она немного осунулась, черные глаза ее потеряли свой блеск. Туся упрекала ее:
— Ты помешалась от любви. Нельзя так отдаваться чувству!
— Можно, — кротко парировала Асмик.
Одного она боялась — смертельно, панически: вдруг в один прекрасный день он встретит какую-то молодую, необыкновенно красивую блондинку, — блондинки казались ей особенно обольстительными и опасными для Володи, — и он влюбится в эту блондинку и, разумеется, бросит ее, Асмик. Порой ей становилось даже боязно. В самом деле, можно ли так любить?
Она ревновала его к каждой мало-мальски смазливой пациентке, к молодым сестрам, врачам, студенткам.
Не стесняясь, она допытывалась у него:
— Ты видел новую сестру на втором этаже? Правда, хорошенькая?
— Какая еще сестра? — нетерпеливо спрашивал Володя.
— Лилечка. Такая беленькая, с золотыми косами.
— Видел. Выдра, — коротко отвечал Володя, и слова его проливали бальзам на сердце Асмик.
Никогда раньше не следила она за собой так, как теперь. Села на жесточайшую диету — ни крошки хлеба, почти без сахара, ничего мучного и сладкого.
Голодала и мучилась, но держалась стойко, жарила Володе отбивные, готовила для него люля-кебаб и шашлыки, пекла пирожки из слоеного теста, а сама ни до чего не дотрагивалась.
— Ешь, дурак мой черный, — говорил Володя, уплетая ее стряпню. — Все равно, потеряешь граммов двести, не больше, а на тебе и десяти кило убытка не заметишь.
Он был прав. В конце месяца Асмик взвесилась, чуть не заплакала от обиды и с горя отправилась вместе с Володей в соседнюю шашлычную.
Соседка по квартире Эмма Сигизмундовна не уставала прививать Асмик правила, требуемые особой дипломатией любви.
— Нельзя выкладывать мужу всю правду, — советовала она. — Женщина, даже если она жена, всегда должна оставаться загадкой, непонятной и непостижимой.
— Как это загадкой? — удивлялась Асмик. — Что я, шарада, и меня надо угадывать?
— Вот именно, — говорила Эмма Сигизмундовна. — Вы должны быть в одном лице шарадой, ребусом, анаграммой…
— Кроссвордом, чайнвордом, — в тон ей продолжала Асмик. — Нет, так я не могу и не буду. Я ему всегда все скажу в лицо, без всякой игры, что я думаю, что хочу…
Так она и делала. Не скрывала от него ничего. Не уставала повторять о том, что любит его, но в то же время, если ей что-то в нем не нравилось, говорила прямо.