— А вы все курите?
— Что же поделать? Мне семьдесят, поздно менять привычки, тем более что ты еще и табак привезла.
— А вы по-прежнему на «Трехгорке»?
— По-прежнему. Только уже не поммастера, а инструктор производственного обучения. К нам на «Трехгорку» пришло много молодежи, совсем зеленой, лет по пятнадцать — шестнадцать, их еще учить да учить…
— Вот вы и стараетесь…
— Куда ж деваться? А еще все лето на крышу взбирался по вечерам.
— Это еще зачем?
— Тушил зажигалки. И Лиза со мной тушила. Жаль, что вы с ней не увидитесь. Она как узнает, что ты была, так такой крик поднимет!
— Представляю себе.
— Ну спи. Я дверь закрою.
Подошел ко мне, осторожно погладил меня по плечу.
— Вот ты и опять дома.
— Мне казалось, что моя комната тоже ушла вместе со мной.
— Ладно, — сказал он. — Спи, фантазерка…
Иван Владимирович знал меня с детства, с того самого дня, как мы переехали на Скатертный.
Квартира была большая, как принято было раньше говорить — барская. Высокие потолки, просторный коридор, ванная, даже две уборных; очевидно, когда-то, до революции, уборные в квартире были отдельно — для господ и для прислуги.
До сих пор помнится тот день, когда мы переехали сюда. До того мы жили на Самотеке, в подвале старого дома. В наш подвал никогда не заглядывало солнце, и даже в летний зной там было темно и прохладно, а стены сочились сыростью. Должно быть, из-за этого я росла слабенькой, часто болела ангиной, и мама не раз говорила:
— Совсем наша Катька захирела…
И вдруг однажды отец принес ордер на новую комнату.
Что это была за комната! Светлая, в два окна, квадратная и вся залитая солнцем.
Мама как вошла, сразу же заплакала. Она была строгая, держалась уверенно, и видеть ее плачущей было как-то непривычно.
Отец удивленно спросил:
— Чего ты плачешь, чудак-человек? Радоваться нужно!
— Это я от радости, — ответила мама.
И я, помню, очень удивилась тогда: выходит, и от радости можно плакать?
Жильцов в квартире по тем временам было немного: вместе с нами четыре семьи. Напротив нас находилась комната Ивана Владимировича.
Он первый постучался и вошел к нам. Высокий, плечи развернуты, рубашка белая, на брюках складки, словно ножи.
— Давайте, соседи, знакомиться, — сказал. — Сергеев Иван Владимирович.
Он показался мне тогда совсем старым, хотя теперь я понимала — ему было в ту пору около шестидесяти.
— У меня такой сын, как ты, — сказал он мне. — Правда, немного постарше.
Я познакомилась с его сыном в тот же день. Он увидел меня в коридоре, сказал:
— Здравствуй, новый жилец!
Был он похож на отца, светлоглазый, высокий, лицо той здоровой смугловатой бледности, под которой таится всегда готовый вспыхнуть румянец.