Джереми будто остолбенел. Он стоял и смотрел на бабушку Нолвен расширившимися от ужаса глазами. В это мгновение в его голове роились сплошные вопросы, ни на один из которых он не мог ответить. Могут ли слова сходившей с ума пожилой женщины быть как-то связаны с той совершенно тёмной историей, в которую он попал, стараясь помочь Анне? Откуда бабушка Нолвен может знать всё это? Или же Джереми ищет связь там, где её попросту нет? Но… бывают ли такие совпадения вообще? Опять совпадения?
– Пойдём, Джереми… Я не хочу, чтобы ты видел её такой. И она, я уверен, не хотела бы этого. Пойдём, прошу тебя… – будто доносящийся издалека, услышал голос отца Джереми, мягко тянущего его за руку в сторону двери.
Бабушка Нолвен же продолжала свою безумную тираду, в которой от слова к слову всё больше и больше терялись их смысл и связь.
– Лишь тот воспрянет, кто открыл своё сердце истине. Кто не позволяет ему управлять. Кто готов пожертвовать всем ради мира. Кто не отвернёт в роковой час, кто будет смотреть широко открытыми глазами и сердцем! ДА! ЧАС БЛИЗОК!..
В палату ворвался мужчина, одетый, как и медсестра, в больничный халат.
– Прошу прощения, но вам надо уйти, – тоном, не терпящим возражений, быстро проговорил он. – Я доктор Гольфри, психотерапевт.
В этот момент Нолвен залилась совершенно сумасшедшим неестественным смехом, от которого в венах стыла кровь. Возвращаясь к реальности и уводимый отцом, Джереми, наконец, вышел из палаты бабушки Нолвен. Дверь за их спинами закрылась, но из-за неё всё равно доносился режущий ухо заливистый хриплый смех. Истерический смех, который Джереми был уверен, что не забудет никогда до самой смерти.
Буквально через пять минут они уже сидели в машине. Никто не обмолвился ни словом между друг другом о произошедшем в санатории. Уилборн-старший завёл дрожащей рукой автомобиль, после чего медленно вырулил с территории пансионата на грунтовую дорогу.
Джереми же сидел на заднем сидении, чувствуя, словно внутри него умерла ещё одна частичка души. Лопнула ещё одна ниточка, связывавшая его с тёплыми воспоминаниями о беззаботном весёлом детстве. И что же в нём осталось? Слишком много он потерял в последнее время… Размышляя, Джереми осознал, что его пугает больше всего в припадке бабушки Нолвен. Перед его глазами теперь висел не образ доброй и любящей бабушки, которую он знал всё своё детство, а сморщенное перекосившееся лицо старухи, с глазами, полными безумия. И что самое страшное – нет больше шанса вернуть тот родной ему образ из детства. Неужели мы запоминаемся такими? Старыми, дряхлыми, скатывающимися в бездну безумия? Нам кажется, что мы молоды и полны сил – неважно, десять ли нам лет, двадцать, тридцать, пятьдесят. Шестьдесят. Пока не наступает та черта, после которой приходит осознание, что молодости больше нет. Но если разум остаётся чистым, мы всё равно помним себя молодыми и сильными. Помним, что были таковыми когда-то. А что помнят потомки? Дети, внуки, быть может, даже правнуки вынуждены смотреть на угасающего человека. Но если между ними сохранены уважением и взаимная любовь, то они испытывают грусть. А если резко портится характер? Появляется вечно брюзжание, недовольство, которое окружающие вынуждены лишь терпеть. Не говоря уже о безумии, сводящем с ума окружающих, которым совесть не позволяет бросить сошедшего с ума человека в одиночестве… Ведь в таком случае уже просыпается, хоть и всячески скрываемая, но ненависть… И после помнится лишь она одна, перекрывая и всё больше стирая в памяти тот чистый и любимый образ из времён, когда всё было хорошо. А пара поколений – и о нас уже не помнит никто. И, быть может, это даже лучше, чем память о безумном и вымотавшем всем нервы дряхлом и ни на что не годным человеке.