Затем он вернулся в переднюю часть фургона, которая служила ему жильем. Он вышел оттуда через несколько минут, держа в одной руке два крупнокалиберных револьвера, а в другой — бурдюк с буйволовым жиром. Хорошенько осмотрев оба револьвера и патроны, он убедился, что все в порядке, однако пробормотал:
— Не люблю я эти игрушки! Их почти не чувствуешь в руке. Хорошо стрелять из них невозможно. Кроме того, не люблю я эти пули — они не толще мундштука. Глубоко они не входят. Они расплющиваются, как монета, а выбить человека из строя они не могут… То ли дело доброе ружье и пульки восьмого калибра, да еще если к ним подбавлено немножко олова… Вот когда можно поработать! Но ведь у меня выбора нет, ничего не поделаешь… Сегодня ночью мне мое верное ружье служить не может. А эти бараньи ножки — это, как-никак, двенадцать выстрелов… Ладно, довольно болтать. Вот и солнце заходит. Приготовимся…
Он закрыл заднюю дверь фургона на засов и через деревянную перегородку обратился к обеим женщинам:
— Если вы услышите кое-какой шум, не пугайтесь. Я попытаюсь сделать все, чтобы вырваться отсюда.
Никакого ответа.
— Вы меня слышите, сударыня? Не бойтесь: вам ничто не грозит.
Обе пленницы хранили презрительное молчание.
— Ладно, ладно! — проворчал Клаас и ушел. — Потом посчитаемся. Клянусь, Корнелис и Питер были правы! Черт меня побери, если я не заставлю себя слушать! Надо было опрокинуть фургон в речку и подмочить бочонок с порохом, хотя бы даже погибли эти две тигрицы.
Ночь наступила сразу, без сумерек. Она, как черное покрывало, свалилась на реку, на долину, на лес. Клаас снял с себя кожаную куртку, шерстяную рубашку, разулся. На нем остались одни только узкие рейтузы. Тогда он вскрыл бурдюк, набрал полные пригоршни жира и обильно смазал себе лицо, туловище, руки и ноги и даже единственное свое одеяние.
— Вот так! — сказал он. — Хорошо! Теперь, если я даже попаду в засаду, черта с два им удастся схватить меня. Я выскользну у них из рук, как угорь, и никакая сила меня не удержит.
Он заткнул оба револьвера себе за пояс и прихватил кривой нож, похожий на мексиканский мачете. Затем с легкостью, какой нельзя было и ожидать от такого увальня, он перескочил через забор и исчез, оставив фургон на милость божью.
По мере того как он приближался к месту расположения врагов, которые при фантастическом свете костров готовили себе ужин, шаг его замедлялся. Клаас взял свой нож в зубы, растянулся на траве и пополз с гибкостью кота, не дыша и производя не больше шума, чем змея, устремляющаяся в засаду. Он прокладывал себе дорогу руками среди сухой травы так, что не слышно было, как ломался сухой стебелек; он скользил по тропинкам, которые протоптали дикие звери, использовал всю свою ловкость сына природы и наконец добрался-таки до своих врагов. Одни лежали, другие сидели во круг костра и жарили мясо, покуривая отвратительный табак, который здесь на вес золота.