Из звукозаписи послышался юный мужской голос.
Бываетъ все на свѣтѣ хорошо,
Въ чемъ дѣло, сразу не поймешь,
А просто лѣтнiй дождь прошелъ,
Нормальный лѣтнiй дождь.
Мелькнетъ въ толпѣ знакомое лицо,
Веселые глаза,
А въ нихъ бѣжитъ Садовое кольцо,
А въ нихъ блеститъ Садовое кольцо
И лѣтняя гроза.
А я иду шагаю по Москвѣ,
И я пройти еще смогу
Соленый Тихiй океанъ
И тундру, и тайгу.
Надъ лодкой бѣлый парусъ распущу,
Пока не знаю съ кемъ.
А если я по дому загрущу,
Подъ снѣгомъ я фiалку отъищу
И вспомню о Москвѣ.
— Вы догадываетесь, кто исполнитель? — как бы невзначай осведомился Премьер у Лидделла.
— Осмелюсь п-предположить, что поёт царь.
— Умница вы мой. Помню, как царь пел «Мохнатый шмель на душистый хмель, цапля серая в камыши», — процитировал он тонким голосом. — Не медлите, давайте следующую.
И вновь солировал мужчина, но другой.
Оглянись, незнакомый прохожiй,
Мнѣ твой взглядъ неподкупный знакомъ.
Можетъ, я это, только моложе,
Не всегда мы себя узнаемъ.
Ничто на Землѣ не проходитъ безслѣдно,
И юность ушѣдшая все же безсмертна.
Какъ молоды мы были,
Какъ молоды мы были.
Какъ искренно любили,
Какъ вѣрили въ себя.
На этих строках Премьер красноречиво разрыдался. Секретарь с учтивостью подал ему платок.
— Пятидесятые годы, молодость моя… В те счастливые времена сохранялось крепостное право, а значительная часть народонаселения прекрасно обходилась без суда присяжных. Хорошо помню песню тех лет. «Были юными и счастливыми в незапамятном том году. Были девушки все красивыми, и черёмуха вся в цвету».
Вытерпев мгновения, когда Глава Империи отдавал волю ностальгии, Министр Колоний отметил, что звуковая лента закончилась.
Услышанные песни независимо от содержания достойны научного исследования. В Резиденцию был торжественно приглашён знаменитый языковед. Господин с умеренно тучным телом и редеющими волосами (в дорогом костюме, грозящим неминуемо лопнуть на спине) вошёл в залу и под испытующими взглядами политических деятелей сел в кресло. Его взгляд был хитро прищурен, словно в доме языковеда каждый таракан и каждая мышь говорят на языке высших сословий и слышат хруст французской булки.[2] Перед нашими очами явился профессор Альфред Генри Дулиттл.
— Ваше светлость не представляют, как зудит мой профессиональный интерес. Большинство языковедов считают достойным изучение лишь древних языков, но я в гордом меньшинстве. Знакомство с акцентами, говорами и диалектами не пройдёт даром. Льщу себя надеждой, что я скоро услышу голоса соседней планеты.
Надежда не сбылась по вине предателя.
На пороге стоял рыжий худой господин ростом с каланчу и с задорно торчащей бородой, в которую тот ухмыльнулся. Дворецкий представил некоего драматурга, печально известного неприятностью и подлостью. Им был Бернард Шоу. От его особы веяло настолько нахальнейшим вольнодумством, что любой почтенный буржуа закатил бы глаза от ужаса, ощутив экие флюиды. Именно так поступил Министр колоний.