Она хотела бы это видеть хотя бы со стороны, а не так. Хотела бы не рыдать, не чувствовать, как в нее входит то один член, то другой, как Кирк – тот самый Кирк, которого она теперь считала одним из самых надежных людей в мире – мял ее грудь и нес какую-то чушь о том, что нет ничего прекрасней и лучше сисек.
В нее всовывали члены, как в неживое существо, ни с чем не считаясь, а Шеф курил и смотрел. На нее смотрел и на чужие руки. Равнодушно и хладнокровно.
– Извращенец, правда? – насмешливо спрашивала Зена, ломая Карин еще больше.
Неадекватный, явно нездоровый Тибальд капал слюной на шею Карин. Толстый Роберт жирным, мокрым, липким телом прилипал к ней. Даже мертвый теперь, шумный Кастер лапал ее, впиваясь острыми худыми пальцами в бедра.
Помнить вот это о Демонах Карин не хотела. Она их ждать хотела, как спасителей, как друзей, а не монстров, у которых она тоже была в плену.
– Ты, правда, в это веришь? – спрашивала Зена. – Если они и станут тебя спасать, то только для того, чтобы снова сделать просто дыркой для собственной похоти. Вот же они – их истинные лица.
Она смеялась, но ее искусственный смех напоминал нечто среднее между скрежетом и зловещим хихиканьем. От этого звука можно было сойти с ума, но Зене хотелось, чтобы эта женщина – влюбленная и потому ненавистная, живая, наглая настолько, что даже в ее память хотелось влезть – страдала еще больше.
Она ломала воспоминания, играла с ними, путая лица, пуская по кругу чужие прикосновения, повторяя снова и снова череду из мужчин, которых Карин никак не хотела воспринимать, как насильников, а потом прекращала эту игру и подпускала к ней Шефа – последнего, ступающего по полу, словно по зыбкому, надломленному сознанию самой Карин, а Зена смеялась, пытаясь понять, что именно останется от чувств после такого напоминания.
– Он не может тебя любить! – заявляла она. – Как вообще можно любить такую грязную, вонючую дрянь?
Пахло действительно мерзко. Все вокруг пропахло тухлой вонью, бьющим в нос потом, тягуче-кислыми запахами секса – грубого, к ужасу Карин, безболезненного. Неприятного, грязного, мерзкого, но как бы она хотела, чтобы это было больно. От боли она бы могла отрешиться, а вот от этого склизкого, мерзкого, почти горячего ощущения не могла.
– Ты же уже поняла расклад и вести себя будешь хорошо? – спросил Шеф, убирая из ее рта майку и отвязывая ей ногу. – В патруль ведь дураков не берут.
Он говорил это тихо, но совершенно равнодушно, будто у Карин не могло быть чувств, только разум.
– Не надо, – шептала она, и ее слова в воспоминаниях впервые совпадали с тем, о чем она хотела сказать прямо сейчас.