— Из-за мебели, — вздохнув, сказала она. — Богато живут, а ничего не понимают.
Захваченная волнением телефонистки, Балашова слушала ее, позабыв, зачем пришла на почту. Впервые в этом городе она не испытывала ощущения, что видела и думала больше других. Ей даже стыдно за себя было перед этой девушкой. А та торопилась досказать все, что запомнила. Как в кинофильме китайского мальчика на рисовых плантациях били палками, как умирал на ее коленях комиссар — любимец полка, раненный в глаза и голову.
— А я не знаю, где могила мужа моего, — прошептала Вера Павловна, — не искала…
— И не ищите. Наш покойный комиссар говорил: все, что можете, живому давайте. Хоть букеты. Покойнику и от салютов не веселей.
В окне несколько раз подмигнула оранжевая молния. Гром с какой-то обдуманной настойчивостью обрушивал самые сильные удары над крышей почты. А телефонистка рассказывала, как поздней осенью, под Гжатском, тащила на себе раненого лейтенанта. Тащила очень долго, километра три, по непролазной грязи. Сдала в санбат, спустя время справилась о здоровье, но его уже отправили в тыловой госпиталь. А через полгода, когда поехала в Москву в командировку, встретила его на улице на костылях, вокруг култышки штанина обмотана… Узнали друг друга, обрадовались. Он затащил ее в какую-то закрытую столовую, угощал крутыми яйцами, в карманы банок с крабами насовал и все спрашивал: примет его невеста без ноги или нет? Она подбадривала, говорила, что он и без ноги такой молодец, что всякая заново полюбит. Лейтенант расхрабрился, схватил костыли и отправился к невесте.
— Приняла? — торопливо спросила Вера Павловна.
— Вот слушайте. На другой день, как условились, встретились мы у телеграфа. Я подхожу, а он уже стоит. Пьяный, желтый, небритый. Посмотрел на меня, выплюнул папиросу и говорит: «Зачем ты меня спасала?» Выругался матерно и ушел.
— Вот негодяй все-таки… Вы ради него жизнью рисковали.
— Она же его выгнала. Он не негодяй!
— Но ведь вам обидно было?
— Я весь вечер по Москве тогда ходила. Город мрачный, витрины мешками завалены, народа мало, только мчатся крытые доджи с «катюшами». И все думала, думала… Меня дядя уговаривал перевестись в тыловой госпиталь, потом демобилизоваться. Я и слушать не хотела, а теперь ходила и думала… В первый раз в жизни так долго думала, так сомневалась. Зачем же мне-то мучиться, зачем, вот как вы говорите, жизнью рисковать, если у него все равно и нога и судьба изуродованная? Ходила, ходила, устала и успокоилась. У этого так вышло, а другому и обрубком жить счастье. Даже стыдно стало о себе так много волноваться: зря, не зря… Утром собрала вещички — и в часть…