Она говорила что-то еще о возвращении на фронт, о том, как хорошо ее встретили, но Вера Павловна больше не вникала. Сейчас только о себе, только о себе… Чему она учила Женю? Чудовищному эгоизму. Даже не спросила: любит, не любит? Во что превратилась сама, потратив все душевные силы на то, чтобы забыть о своем горе? Молодость — это щедрость, бесстрашие, отдача… О себе надо думать, о себе, не о роли! И вовсе не думать, а делать, любить, отыскать в иссохшей душе живой кусочек, и тогда…
Дождь давно кончился. На улице светало. Серая от нерассеявшихся туч Волга убегала вдаль. Под окном голубели капустные грядки, покачивалась темно-зеленая картофельная ботва. Телефонистка снова стала крутить телефонную ручку и резким, звонким голосом кричала:
— Галкина! Что же ты уснула, Галкина? Иваново, дайте Москву…
Вера Павловна вспомнила, что сейчас ей придется говорить с режиссером, отказываться от роли, и ужаснулась. Разве объяснишь? И почему же отказываться? Ведь что-то еще она поняла за сегодняшнюю ночь.
— Не надо Москву, — сказала она, — я раздумала… Если увидите раньше меня Женю, расскажите ей про лейтенанта.
— Алеша в Москву уехал, — с полуслова поняв, ответила телефонистка, — к какому-то доктору, к знаменитости… Может, еще путает ветеринар… Человек — не племенной бык.
Балашова вышла на набережную. Песчаная дорога почти просохла. Пастух гнал вверх стадо, черно-пегие коровы дружно обмахивались хвостами. В огромной луже, образовавшейся за ночь против гостиного двора, купался селезень. На пристани собирался народ в ожидании первого катера. У кассы выстроилась очередь за билетами на дальние рейсы. По булыжному спуску шли вниз бабы: которые с бидонами, которые с портфелями. Вера Павловна подумала, что если заказывать билет с помощью Жени в доме отдыха, придется ждать десять дней, и направилась к очереди.
Впервые я увидела его в воскресный день в Парке культуры.
Высокий, костлявый, с серым солдатским лицом, в серой рубашке, в сером залоснившемся костюме, он стоял посреди красной, усыпанной толченым кирпичом дорожки, держа за руки двух девочек.
— Смотри и благоговей! — сказал мой спутник Илико Казашвили. — Последнее увлечение твоего дяди. Несостоявшийся Алехин. Талант-самородок. Король блица. Дитя шахматного павильона ЦПКиО.
— Дитятя, — поправил король блица и, помолчав, отрекомендовался: — Серафим Стасенко. А это Машенька и Сашенька.
Таких девочек я давно не видела. Вернее сказать, никогда не видела. Может, только в завалявшемся на маминой книжной полке гимназическом учебнике французского языка были такие девочки. В соломенных шляпках с розовыми атласными лентами, в белых платьицах с атласными поясами, в панталончиках с кружевцами, чуть видневшимися из-под накрахмаленных юбочек. Смугло-розовые, с яркими серыми глазами, они смотрели на нас сурово и неприступно. Старшая держала обруч с погонялкой, младшая — сетку с песочными игрушками.