Верно старые люди говорят — на ловца и зверь бежит. Почему-то раньше никто на меня особого внимания не обращал, а тут сижу на вечеринке — день рождения нашей кассирши, кругом пьяно-распьяно, извините за выражение, полный сабантуй. Веселятся. Напротив за столом мужчина, не то что молодой, но и не старый, брюнет, немного лысоватый, солидный, — черный костюм, галстук салатового цвета. Перегнулся через стол, руку на мою руку положил и говорит: «О чем задумались? Я все знаю. Не отсюда вы, не отсюда. Из другого мира». И смотрит на меня, кажется, в душу заглянуть хочет. Ведь угадал! Ну, пусть я в нашем продмаге шесть лет работаю, пусть в одной шарашке зарплату вместе со всеми получаю, а все-таки с коллективом этим я не срослась. У них рука руку моет, я в стороне. Разве что в гости позовут. Не более.
Пошел провожать. Кое-что я о нем узнала. Сменный инженер на авторемонтном заводе. Фамилия — Пташко. Когда к переулку подошли, я его пташкой назвала, а он меня Мурой — Марья Васильевна меня зовут.
У подъезда задержались. Он мне стихи прочитал: «Любовью дорожить умейте… Любовь не вздохи на скамейке»… Я эти стихи нашего замечательного лирика Степана Щипачева и раньше по радио слышала, но так, чтобы ко мне обращенные, — никогда. И хотя мы оба были под мухой, ничего он себе не позволил, только телефон записал.
Если бы вы знали, как я эти два дня, от нашей встречи до его телефонного звонка, ходила! Не ходила — по воздуху плыла, сама с собой на «вы» разговаривала: «Мура, вы свою комнату совсем на нет свели. Надо вам занавески и подзор на кровати накрахмалить». «Мура, вы блондинка, вам бы реснички в парикмахерской подчернить». Пришла Сережку сторожить, вместо колыбельной пою из Шульженко: «Вальс, старинный вальс, я вспоминаю вас…» Он из постельки таращится, а я умираю — хохочу. Только и было настоящих что эти два дня.
Пил мой Пташко. Зверски пил. И под гипнозом лечился, и на улице Радио, и антабус — всё зря. Семья от него отшатнулась. Сыновья в институтах с дневного на вечернее перешли. Младший в почтальоны поступил, старший в «Союзпечати» паковал бандероли, жена в сберкассе за семьдесят рублей юбку протирала. Жили. Жилплощадь разменять не хотели, все ж таки у них отдельная квартира. Выставили отцовскую коечку в коридор, загородили ширмочкой, на стенку лампочку-бра прибили, — наслаждайся жизнью в непроветриваемом помещении!
Ко мне Пташко как пришел в первый раз с бутылкой, так уж с пустыми руками не приходил. Очень скоро я поняла — все равно ему, из какого я мира и как свою жизнь прожила. Просто в комнате лучше пить, чем в коридоре. Вначале я на что-то надеялась, пила с неохотой, только чтобы ему меньше досталось. Потом втянулась и сама в продмаг бегала, на свои два восемьдесят семь «Московскую» покупала, А там уж и полная привычка, и на работе от других не отставала, и после работы с Гаврилой из мясного отдела — за угол, в «Нарву». Что меня ждет, я знала. Глаза на это не закроешь: кончу, как Гаврила. Он у нас на спор, не отрываясь от горлышка, поллитровку выпивал. И все был цветущего здоровья, бугай — не мужчина. Один раз мне девчонки из бакалеи крикнули: «Маша, кинь ему! Мы с ним поспорили — не выпьет!» Я тогда в винно-табачном работала — «деньги получает продавец». Кинула ему бутылку «Кубанской». Присосался, высосал до дна и свалился замертво. «Скорая помощь», то да се. В общем, скончался он в больнице от алкогольного отравления. Это один конец. А у меня было по-другому. Подошла к прилавку женщина — ватник в краске, линялая косынка на голове, губы накрашены, — без очков видно: маляр. Девка-маляр со стройки забежала в обеденный перерыв. Спросила бутылку перцовки — два четырнадцать, пачку «Севера» за тринадцать копеек. Подала два рубля с мелочью. Мелочи на семнадцать копеек больше, чем надо. Глаз у меня наметанный, смахнула деньги в ящик, руки за спину, стою как ни в чем не бывало.