Мы вошли в зал. Слепые музыканты уже играли над гробом Серафима. По-деревенски громко рыдала Анна Ивановна. Заплаканная Сашенька почему-то стояла на коленях. Машенька в сбившемся на затылок платке держалась за край гроба. А потом музыка умолкла, и кто-то из сослуживцев говорил речь, и в косноязычии казенных фраз о том, что «он умело сочетал производственную работу с общественной», вдруг прорвались живые слова: «Он всегда был одинаковый…» И снова заиграла музыка, и снова умолкла, и гроб стал опускаться вниз, а я подумала, что сейчас он превратится в пепел, но его бессмертная душа поднимется на шести крылах из страшной ямы и приникнет к Машеньке и Сашеньке.
Когда мы вышли на улицу, я спросила Машеньку:
— Он один умер или вы успели застать?..
— Я пробилась к нему в последние минуты. Инфекционное отделение. Он был в сознании. Взял меня за руку и сказал: «В пятницу скончался он, скажем прямо, без просчета, он бы на день больше жил, если умер бы в субботу…» Поцеловал мне руку. И больше уже ничего не говорил. Может быть, бред? Так странно — никакого напутствия…
Господи! Он ведь просто хотел ее рассмешить.
Ах, торговая сеть, торговая сеть, до чего ж она опутывает человека! Обмер, обвес, обсчет, об… стенку головой бейся — не выпрыгнешь. Перед работой — на троих, в обед — на компанию, после закрытия — в «Нарву». Прорва эта «Нарва». Министерской зарплаты не хватит. Поверьте мне — прорва.
А если по совести — все от человека. От того, на чем он держится. Есть костыль — стоит. Выбили — пошел ко дну. Я пока дочь растила — государственного яблочка не взяла. Боялась. Меня заметут — Альку в детдом? Кто ее по головке погладит, ночью одеяльцем укутает? С голоду, конечно, не пропадет, так не единым же хлебом… Это еще и бабки наши знали. Долго, очень долго я держалась. И школу Алька кончила, и на инженера кончила, и замуж вышла за врача-гинеколога, правда, из евреев. А какая разница? Люди как люди. Есть среди них даже очень душевные. У нас завмаг был Финкельштейн, когда, ревизия хищения обнаружила, все на себя взял, ни одного человека не впутал. Коллектив до сих пор его вспоминает, а к Маю обязательно подарочную корзину семье шлют. И про зятя не скажу плохого. Культурный человек — если выпьет, так с гостями, под выходной. Книжки сыну читает, в цирк водит, в зоопарк. На лошадке катал. В кино, в гости — вместе с Алькой. Семья.
Ну, а я тут при чем? Квартира у них в блочном доме у Речного вокзала, я в своей комнате на Сретенке, в Даевом переулке. Бываю, можно сказать, часто, а вроде и не видимся совсем. Алька позвонит: «Мама, приходи с Сережей посидеть. Нас Иглицкие пригласили…» А то и сам зять: «В театр билеты достал. Не можете ли вы…» Я, конечно, еду, и кашку варю, и в постельку укладываю, и песенку пою, а сама думаю: «Вот и вся твоя роль» в этой жизни. Нянчить да растить, растить да нянчить… Для себя так и не жила». Замуж — в семнадцать, мужа на войне убили — двадцати не было. А дальше, как в частушке — «я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик». Сижу у Сережиной кроватки. Тишина. Даже часы не тикают, только в ушах стучит: «А для себя? Для себя?»