Она ничего не ответила и вышла из комнаты.
В морозный, вьюжный вечер, когда ветер скреб по лицу колючей ледяной щеткой, и снег залеплял глаза, и трудно было дышать, я ехала прямо с работы на Северный вокзал. Софья Яковлевна отправлялась в Норильск.
Она собралась в три дня. Обменяла на рынке кружевное покрывало на валенки и купила Васе огромный полосатый волчок. Дед Илларион подарил ей новенький ватник. «Не боись, бери, — великодушно говорил он, — все равно пропью». Она предложила всем нам превратить ее комнату в помещение общего пользования, то есть в чулан для барахла, с условием, что мы будем оплачивать жировку. И с такой быстротой завершила свои дела, что, пожалуй, ей могла бы позавидовать и сама Конкордия. Среди соседей не было никого, кто не отговаривал бы ее от этой поездки. Ей напоминали о взбалмошном характере Полины, о кулацкой расчетливости Болотникова, о ее собственном преклонном возрасте, пугали свирепым норильским климатом. Но она ни минуты не колебалась. Стоя посреди кухни, прямая, величественная, подчеркивая каждое свое слово нелепыми патетическими жестами, она говорила:
— Я ничего не боюсь. Ни землетрясения! — Палец указывал вниз. — Ни бомбежки! — Палец поднимался вверх. — Ни жуликов! — И она водила пальцем перед грудью. — Так почему же я должна бояться погоды?
Согнувшись чуть ли не вдвое от ветра, с заиндевевшими ресницами, я ввалилась в вестибюль вокзала. Посадка еще не началась. В зале ожидания не было ни Софьи Яковлевны, ни деда Иллариона. Я прошла в вокзальный ресторан, чтобы выпить стакан горячего чаю, и увидела в углу за сдвинутыми столами большую веселую компанию. Приехала Ванда, только что вернувшаяся с мужем из Калининграда, и супруги Сельцовы с младшим сыном Лешкой в лейтенантских погонах, и мой муж, и даже шофер Рагуточкин, который жил теперь в комнате Полины. Веселье было в полном разгаре, все, как полагается, подвыпили и хохотали над дедом Илларионом. Он уговаривал Софью Яковлевну незамедлительно вернуться домой и соединить с ним свою судьбу.
— Я бобыль и ты бобылка, — говорил он, — у тебя площадь, у меня площадь. А вместе-то — это квартира, вместе-то — это семья! А года?.. «Что мне за дело, что годы проходят…» — затянул он своим звонким тенором.
На него зашикали, но он, не смущаясь, продолжал:
— А не хочешь съезжаться, та́к будем жить. Ходить к тебе буду. Четвертинку поставишь — и хорошо. Ведь поставишь? У тебя же душа… Душа у тебя — Черное море.
Наверно, даже во времена Отто Оттовича никто не говорил Софье Яковлевне таких слов.
Объявили посадку. Все заторопились. Ванда совала в сумку Софьи Яковлевны целлофановый пакетик с костюмчиком для Васи. Мужчины схватились за чемоданы и баулы.