Он проснулся. Вытер рукой мокрый лоб. На минуту обрадовался, что все это было во сне. И вдруг его охватил суеверный страх — с Шурой случилось непоправимое. Он успокоил себя: дурацкий сон без смысла. Страшнее, что впереди ничего. Может, сон подсказывает выход. Ну нет! А впрочем, для борьбы сил тоже нет.
Хозяйка постучала в дверь, Аргунихин не ответил.
— Насильно мил не будешь, — сказала она и тоненько заплакала.
Ему пришло в голову, что для этой женщины он то же, что Нина для него. Разные этажи, разная жизнь, а в сущности одно и то же. Все одинаково несчастны, все одинаково жестоки.
— Нюша, Аннушка, поди ко мне! — крикнул он.
Она появилась мгновенно, спокойная и неторопливая. Только грубо напудренный нос да дрожащий подбородок выдавали недавние слезы.
— Прибраться я хотела, пылища тут с шоссе, — степенно сказала она. — Вы, наверно, спали?
— Не надо прибираться. Мы сейчас на Храм Воздуха поедем. В ресторан. Идет?
Не поднимаясь с кровати, Аргунихин взял ее за руку и посадил рядом с собой на стул. Она посмотрела на него преданным взглядом. Как собака, подумал Аргунихин.
— Ой! А голова-то! — вскрикнула Аннушка. — Может, куда попроще пойдем? Вниз. Внизу тоже шашлычная есть.
— Нет, обязательно в Храм Воздуха. Кутить так кутить!
— Так я хоть сама начешусь. Я знаю, как они делают, — сказала Аннушка и не двинулась с места. А Аргунихин понял, что ей жалко выдернуть руку из его руки.
Он отпустил ее. Его охватила непривычная вялость, и жаль было, что поддался минутному порыву осчастливить эту простодушную бабу. Уснуть бы. Самое лучшее уснуть.
В ресторане он заметно оживился от водки. Тоскливое чувство не проходило, но все вокруг как-то стало заметнее — и официант-грузин с могучими черными усами, будто сросшимися с бакенбардами, и сборище старичков и старушек за составленными столами, видно отмечавших здесь какую-то древнюю дату, и молоденькая пара — оба в джинсах, в кепочках с короткими козырьками — с глубоким презрением смотревшая на публику.
Аннушка в ярко-лиловом платье, с высокой прической, кажется, чувствовала себя как нельзя лучше. Когда-то она работала в этой шашлычной судомойкой и теперь, появившись тут с интересным кавалером, гордилась, как человек, поднявшийся на много ступенек выше. Знакомая буфетчица подошла к ней и что-то нашептывала на ухо, показывая глазами на Аргунихина, а она молча, благосклонно кивала. Маленький оркестрик заиграл восточную мелодию, заглушаемую однообразным ритмом ударных, Аннушка совсем разошлась или запьянела, подрагивала по-цыгански плечами, показывала Аргунихину на прослезившуюся седую даму из почтенной компании, у которой потекли ресницы, и громко хохотала. Аргунихин молча кивал и думал о том, как легко все женщины, даже самые жалкие, принимают любую удачу как должное. Все, кроме Шурки. Она никогда не умела думать о себе. Мысль о ней, о позорном возвращении в Москву, ужаснула его. Оставаться в Кисловодске, вблизи Нины, теперь тоже невозможно. Он нагнулся к Аннушке и сказал: