— А мы все-таки позволим себе обойти весь парк, — сказал профессор.
И все стадом повлеклись к пирамиде.
— На что она похожа? — спросила низкорослая девица в меховой кофте.
— На сырые мозги, — сказал Калмыков.
Здорово! Издали и правда кажется, что пирамида вся в завитках, прорезанных глубокими извилинами. Вблизи — чистая баня: голые старики, старухи, женщины, дети карабкаются наверх, расталкивают друг друга, как в очереди за шайкой. Искусство! Что касается меня, цена этому искусству двадцать пять крон в день и бесплатный обед.
Я не стал выдавать им последнее коленце насчет пирамиды и творческих замыслов Вигеланна. Отвернулся, Зимой в Фрогенор-парке пусто. Бредет вдалеке по талому снегу тощая англичанка с коротконогой собакой на поводке. Два американца снимают обелиск, присев на корточки. Тихо. Никто не торопится. Привычная скандинавская скука…
Обо мне и не вспомнили, пока я не потащил их к автобусу. И ладно. Я ведь тоже не вспоминаю. Заказано.
На «Фраме» я пошел им навстречу. Оживил комментарий. Рассказал про мать Нансена. Про то, как эта гордая аристократка ходила на лыжах в штанах, хотя жила в маленьком городке и вызывала осуждение пастора и лавочников. Не отреагировали. Я разозлился и пошел по справочнику:
— Длина по килю — тридцать один метр, по ватерлинии — тридцать четыре, ширина — одиннадцать метров, водоизмещение…
Опять — мимо. Бегают по кораблю, ничего не слушают, осматривают каждый барометр, каждый флаг, витрину с орденами. Этот многоопытный турист Ткаченко, который так хорошо разобрался, чего стоит «Вифлеем», уставился на фарфоровую доску с портретами участников экспедиции.
— Как важно, — говорит, — прикоснуться к подлинному! Я — врач-гинеколог, и что мне полярные исследователи? А ведь забирает!
Мне бы такую чувствительность! Я стоял и улыбался, они шныряли мимо, замирали перед резным костяным ножом в каюте Нансена, перед медными кастрюлями, старыми надтреснутыми лыжами…
«Кон-Тики» им не понравился. Особенно подвал, где морские глубины.
— Бутафория, — сказал Агобян. — Вроде рыбного магазина на улице Горького.
И профессор — в ту же дуду:
— Сравниваешь с «Фрамом» эти театральные эффекты и видишь, как один ученый работал на науку, а другой на публику.
Я рассказал, что Хейердал загреб большие миллионы на книгах и кинофильме и переехал в Италию. В Норвегии налог-то прогрессивный. С родиной он рассчитался — подарил музей. Осудили.
— Я-то думала — он романтик, — сказала девица в светлой юбке.
— Когда счет на миллионы, не все ли равно — больше денег, меньше денег…
Так преподавательница философии высказалась. А единственный, кто пришел в восторг от музея, инженер Козлов, совсем на высокой ноте: