Оставалось только подпись самого наркома получить — и начинай спевку, а Иван Николаевич все цыганам ничего не говорил. Простодушный народ, как дети: выйдет задержка — расстроятся, перегорят.
А покуда играл он в своем Передвижном театре и красноармейскую студию не оставил, хотя начался нэп и ни к чему уже был красноармейский паек, каким оплачивалась его работа.
И однажды, именно в этом красноармейском клубе, в ожидании репетиции просматривая газету, Смольников увидел среди объявлений анонс, заключенный в жирные восклицательные знаки, о том, что на днях в ресторане «Савой» начнет выступать цыганский хор под управлением Егора Хомякова. И помельче имена солистов — почти сплошь тех, кого наметил Иван Николаевич для своего хора.
Репетицию Смольников отменил, прибежал домой, позвонил Ланто, не застал его на месте и заметался по комнате.
— Что же это? Что же это? — повторял он, как в беспамятстве. — Зачем же тогда все?
Все — это революция. Хотя жил Иван Николаевич далекой от борьбы обывательской жизнью, помимо воли уверился, что после революции не будет уродства и несправедливости.
Впервые за многие годы он вышел из дому не сказавшись.
Симочка застонала:
— Он не переживет этого удара.
— Не всех же цыган собрал Егор, — попробовала утешить Капочка.
А младшая, Клеопатра, высокая, плоскогрудая, единственная набожная в семье, сказала:
— Я верю, что Иван выведет цыган из кабака, как Моисей вывел евреев из пустыни.
Взяла зонтик и удалилась.
Свидание Смольникова с Егором Хомяковым состоялось в то же утро в «Савое», до открытия ресторана. Егор репетировал программу.
Мелкие зеркала в потолке, будто нарочно разбитые на кусочки, окруженные лепными рамочками рококо, отражали оранжевый паркет и фисташковые стены. На эстраде, на расставленных полукругом стульях, сидели женщины в ярких шалях, накинутых на короткие будничные платья. Гитаристы в толстовках и френчах стояли позади, а перед хором — сам Егор в черном бархатном казакине с откидными рукавами, подбитыми изумрудным атласом.
Смольников прошел через зал, бросил на непокрытый скатертью стол свою черную шляпу, тяжелую палку и сел.
Да, анонс не лгал. В центре хора — величественная тетушка Митрофанова, рядом с ней необъятная Даша Грохоленко, красавица Зинаида Шишкина покачивала поседевшей головой, мрачный Калабин казался еще мрачнее в синеватой небритой щетине.
Но что же они пели? Царица небесная! Зинаида — «Стаканчики граненые», Митрофанова — «Резвился ликующий мир», по сути немецкий, нет, даже не немецкий, а василеостровский вальс, а Даша, эта королева таборных песен, — «Прощай ты, Новая Деревня». У Смольникова было такое чувство, как у любящего отца, встретившего ночью на Цветном бульваре свою дочь с пьяным хлыщом.