Как-то обидно сложилась ее личная жизнь. Может, плохо воспитывали в профессорской семье? Воспитывали по принципу: «Делай, что должен, и будь что будет». Она и делала. Всему отдавала поровну силы, внимание, время: и диссертации, и маме, и племяннику, и подруге, и мужу наравне со всеми. А надо бы ему больше всех. Вот он и ушел. Работа спасла тогда. Если бы не работа, металась бы сейчас, как Алевтина. Беззащитная, неистовая, отчаянная Алевтина… Какими словами объяснить ей это?
Но она не успевает найти нужные слова. Алевтина не может выдержать такой долгой паузы. Она дергает Анну Александровну за рукав, глаза ее воровато блестят.
— В коридоре никого не видно? — спрашивает она.
— Как будто никого.
— Пойду в «директорскую ложу»!
И исчезает в уборной для персонала.
Анне Александровне смешно. Огонь баба!
Когда они возвращаются в палату, на каждой тумбочке стоит угощение, все готово для проводов Пахомовой. Бабушка Жуликова тоненьким голоском жалуется на подлянку невестку:
— Она мово деда старым кобелем назвала. Ее в сельсовет вызвали, песочили, песочили, и пришлось ей из колхоза уехать.
— Пятерки бы не пожалела, чтоб такой колхоз посмотреть, — говорит Пронина. — Кто это будет из-за такой ерунды людей выгонять?
Бабушка Жуликова — маленькая, ссохшаяся, почти бесплотная старушка. Даже сидя на кровати, выставляет перед собой желтые обезьяньи ладошки, защищаясь от невидимого удара. Сила воображения у нее огромная. Ослепла три года назад, а рассказывает, что восьмимесячный внук весь в нее, как вылитый. И волосы, и ноздри, и улыбка. А то придумает, будто глаза у нее в полном порядке и ни один врач не может понять, почему же она не видит. Пронина считает ее бесстыжей вруньей.
Тихонова — кроткая сутуленькая библиотекарша — пристроилась к Анне Александровне.
— А я рада, что в больницу легла, — тихо рассказывает она. — В поликлинике плохо лечат. Может, даже не плохо, а как-то последнюю надежду теряешь. Пришла к врачихе: «Хочу, говорю, поделиться с вами радостью, как будто черные точки перед глазами пропали». А она прямо отрезала: «Чудес не бывает». Я тогда вышла на улицу, спустилась в метро, села в вагон и заплакала. Ездила целый вечер из конца в конец и плакала. И к себе не хотела возвращаться. Что ж домашних расстраивать?
Бутылки открыты, кружки налиты, тост произносит Катя Новикова. Она когда-то жила в Грузии.
— Жэлаем вам прожить еще столько, сколько вы прожили. Жэлаем нам прожить столько, сколько вы уже прожили, — с грузинским акцентом бубнит Катя. — Жэлаем вам никогда нэ возвращаться в эту палату.