Последний рейс мужичок совершил на Литейный проспект, где высадил пожилую чету и отправился обратно на извозчичью станцию. Только по пути завернул в знакомый проулок, где в подвале доходного дома жил его дальний родственник Пахом Мордасов.
Оставив экипаж недалеко от входа в четырёхэтажное здание, извозчик зашёл в парадную, где и дежурил возле печки дворник Пахом.
— Привет, Пахом!
— И тебе не хворать, Никанор!
— Всё греешься, бездельник, пока другие спину горбатят?
— Ента ты, что ль, Никанор, горбатишься? Удивил, удивил, неча сказать. Ента лошадь у тебя горбатится, а не ты, дубина стоеросовая. Хоть кормишь свою клячу иногда?
Никанор не стал отвечать на столь глупый и оскорбительный вопрос. Как же кормилицу свою голодом морить! Чай, не злодей какой, да и животина умная и полезная, грешно с ней так поступать.
— Ты чего такой злой сегодня, Пахом? Полиция перестала тебе платить за соглядки? — поддел родственника извозчик.
— Кто бы говорил! Недаром ты по центру колесишь, а не трёшься на Васильевском или на Крестовском острове. Всё сливаешь господам хорошим.
— Ну, точно, перестали платить! Да и мне уже, признаться, перестало перепадать. А то, глядишь, когда и серебрушку какую заработаешь у господина пристава. А сейчас всё больше стволом в спину тычат, да обмануть норовят.
— Так ты, небось, Никанор серебром норовишь взять, а не бумажными рублями?
— Если можно было бы, так и империалами брал.
— Дык кто ж тебе их даст! — рассмеялся в ответ Пахом, выйдя из своего хмурого состояния, в котором пребывал с самого утра.
— Вот то-то и оно, кляузник ты грешный. Даже мелкого золотого пятирублёвика никто не сыпанёт извозчику, а ведь и есть за что. Вот хотя бы за рыск.
— Да, рыск сейчас есть, — признал Пахом. — Эээ, это ты ещё не знаешь всего, Никанор. Тут такое иногда происходит, — и Пахом опасливого оглянулся, прислушался, не открыл ли кто дверь на этаже и не спускается ли сверху по лестнице. Убедившись, что всё вокруг тихо, он продолжил.
— Ты что, сам не видишь, что происходит? Это для них, господ-то наших энта леворюция наступила, а…
— Да что ты так, Пахом, боишься. Эх, темнота! — Никанор деланно махнул рукой, скаля жёлтые, прокуренные, но ещё крепкие зубы. — Леворюция наступила, царя скинули, теперь заживём, хлеб с сахаром пожуём.
— Оно-то так, — согласился с ним Пахом, — но я опаску имею.
Никанор, глядя на здорового, как бугай, Пахома, внутренне улыбался. Дворник при помощи полицейского свистка и здоровой метлы мог шутя обратить в бегство двоих-троих грабителей с ножами, но как огня боялся новых перемен. А его родственник, между тем, продолжал высказывать свои опасения.