— Спасибо, Генечка. — Махль принял из рук жены тарелку, злобно взглянув на две чашки, которые явственно свидетельствовали, что женщина прекрасно знала о присутствии в кабинете двух человек. — Это пан комиссар Попельский, пан комиссар, это — моя жена Генрика.
— Очень приятно, — отозвался Попельский, который хотел поцеловать ее нежную руку.
Однако женщина не протянула ему руку, а, покружив вокруг него, начала выполнять руками плавные движения, как будто в такт медленной музыки. При этом заглянула комиссару глубоко в глаза.
— Так это вы — знаменитый комиссар, гроза убийц. — Она едва не застонала удивленно. — И у вас зеленые глаза. — Она коснулась рукой его подбородка. — А какой шершавый, небритый, немного brusque[87].
Попельский стоял, как вкопанный. Махль налил кофе только в одну чашку и, отвернувшись к окну, сразу начал хлебать горячий напиток. На его голове среди редких волос блестели капли пота.
— Какой у вас проницательный взгляд, — прошептала его жена, приложив руку себе на грудь. — Ох, я тут это чувствую!
Последнее, чего хотел Попельский — это чтобы его соблазняла женщина в присутствии собственного мужа. Он быстро надел котелок, кивнул головой, пробурчал слова прощания и выбежал из кабинета в коридор. Да, адвокат Махль был прав, думал он, сбегая по лестнице, наверное, каждый из нас является Орестом, и каждый несет свой крест. Но его крест особый. Это страдания человека, не уверенного в молодой жене, жалкий вой предполагаемого рогоносца, бессонница старца, которому приходится отчаянно верить в несгибаемость супруги. Смерть — моя обыденность, подозрительность — его день и ночь. Каждый из нас является Орестом. Но не каждый — Агамемноном.
Ежик спал этой ночью очень хорошо. После утреннего туалета, поглотив сырочек с редиской и тарелку манной каши, которой в этот раз он испачкался совсем немножко, мальчик аж кипел весельем и энергией, которая сегодня не приобретала злобных и разрушительных форм. Поводом такой необычной Ежиковой учтивости было обещание пойти погулять, что мама сообщила ему, как только малыш проснулся. Раздраженный многодневным пребыванием дома, малыш аж покраснел от удовольствия, услышав, что они пойдут посмотреть на их новую хатку. Он сразу стал смирным и послушно запихивал ручки в подставленные рукава пальтишка. Во время натяжения шерстяных чулок и блестящих туфелек малый не болтал ногами и не стукал маму, что стояла возле него на коленях, а спокойно ждал, пока та распутает узлы шнурков и снова завяжет их очаровательными бантиками. Он больше не носился по дому, неистово крича, пока мама, как обычно, довольно долго и тщательно подбирала себе одежду, а потом подкрашивалась перед большим зеркалом в прихожей.