Поскольку Кульчинский об этом не знал, он принял высказывание аспиранта за чистую монету.
— Вы легко найдете владельца этого цветка, — объявил он весело. — Потому что флористы, как я это сказал, неохотно его покупают и скорее привезут его на заказ… А это означает для вас, комиссар, большое счастье… Почему? Вот именно: почему?
— Потому что должен где-то существовать реестр заказов, пан профессор…
— А в нем фамилии получателей, — добавил бог.
Заремба почувствовал впервые симпатию к начальнику института.
Попельский после выхода из «Зиппера» пошел на стоянку пролеток у университета. Одну из них нанял на ближайшие три часа, что, видимо, обрадовало добряка возницу, после чего приказал себя ждать. Потом значительно больше четверти часа провел в своей квартире на Крашевского, 3, которая находилась от остановки в ста метрах. Там он пытался успокоить служанку, которая сначала тихо плакал, а потом впала в какое-то молчаливое оцепенение. Испуганная Ганна повторяла: «Что должно быть, то будет», и не могла никак поверить своему пану, что Рита вместе с пани Леокадией уехали на школьную экскурсию в Ворошты. Попельский, видя бесперспективность своих уговоров, выкурил нервно папиросу, переоделся в смокинг, поранил себе при этом палец запонкой для манжет и выбежал, некрасиво ругаясь, на темную сырую улицу.
Через некоторое время он снова ехал на извозчике на Бальоновую. Не реагировал на разговор перевозчика, веселая физиономия которого и немного пространный способ говорить четко указывали, что некоторое время ожидания клиента должен был оживить себя горилкой, которую, скорее всего, приобрел поблизости — у Мухи на Сикстуской.
О влажный тротуар той же улицы стучали теперь копыта лошади. Было около десяти часов вечера. Свет городских фонарей дрожал в дожде. Попельский задрожал от холода и поднял воротник плаща над более жестким воротником прицепленной манишки. Он смотрел мрачно в освещенные окна домов на Браеровской. Голые ветви не заслоняли вечерних сцен семейной жизни. Где-то отец целовал ребенка на ночь, где-то какая-то пара сидела перед радио и вслушивалась — как он полагал — в сентиментальных песенки Адама Астона. Да, — думал он, — в этих теплых квартирах подрастающие девочки пишут тайные дневники, а мальчики-подростки, укрытые под одеялом, с пирожками читают с фонариком «Трилогию» Сенкевича. Только в моей квартире холодно и тихо, как в морге. Там нет щебета ребенка, ни женского смеха, ни громкого совместного чтения. Не играет радио и не слышно молитв служанки, которая впала в фаталистичное оцепенение. Одни ходики время отмеряют время, которое осталось мне до смерти.