Иван схватил за руку Свирида и захрипел кровью:
- Что там происходит... ты... отвечай, что там происходит - ты же оттуда их привел, ты должен знать, что там... ты... - голос его задрожал и сорвался. Свирид рывком освободил свою руку и опустив глаза дрожащим, надорванным голосом запричитал:
- Не знаю, не знаю! Не спрашивай меня! Не знаю! Ну что ты меня спрашиваешь - ну не знаю... а-а!! Иван Петрович, ну не спрашивай меня, что там, ну пожалуйста, ну не спрашивай, а, Иван Петрович?!
И вот они подошли к больнице: когда-то до революции, был это особняк, в котором жил какой-то теперь забытый дворянский род, в память о нем остался только старый портрет пылящийся где-то в складском помещении. С портрета этого взирала задумчиво большими, светлыми глазами увенчанными пышными бровями, миловидная барышня лет восемнадцати в летнем платье. За спиной ее застыли на века, раскачивающиеся на качелях дети и дальше за небольшим парком со скамеечками и озерцом - окруженная полями и перелесками дремала деревенька, разросшаяся впоследствии в Цветаев.
Почему то сейчас, когда подходили они к больнице и все возрастали в пыльном, дребезжащем от гусениц воздухе страшные вопли, вспомнился Ивану взгляд той, давно уже умершей барышни. Он был внимателен и покоен этот взгляд, и в то же время, сострадание и еще только зарождающаяся любовь обнялись и лились мягко из ее широко открытых глаз...
Теперь не было того пруда, да и парк значительно сократили, оставили лишь небольшой, обсаженный у нового забора тополями дворик.
На этот то дворик и вывели Ивана.
Он еще не понимал происходящего здесь - человеческий его разум, отвергал это и кричал с надеждой: "Нет, этого не может быть, это лишь кошмарный сон, который исчезнет сейчас! Ведь есть на свете тот волшебный месяц, который сегодня ночью к нам в окно заглядывал, а если он есть, если солнце есть и облака и звезды есть - то разве может быть и то, что я сейчас вижу? Разве возможно такое? Нет, конечно - это пройдет сейчас, вот подует ветерок и сдует все это, и проснусь я дома и день будет тихий, светлый и солнечный, пойдем мы с Марьей и с детьми к речке купаться да рыбу ловить, а этого всего нет, этого просто не может быть!"
Но это было. И это творилось человеком...
Здесь в этом, утром еще тихом дворике - дворике, в котором сидела когда-то молодая барышня, теперь было пыльно, душно и сильно пахло кровью и еще чем-то тошнотворным, горелым. Несколько фашистских грузовиков дребезжали у крыльца, а в самом дворике копошилось множество солдат. Здесь были и раненные немцы: эти окровавленные, небрежно завернутые кули человеческой плоти лежали и извивались во множестве на носилках. Некоторые кричали... Ивана словно ударил кто-то со страшной силой в глаза, когда увидел он, как один из них - обмотанный с ног до головы в почерневшие, издающие рвотный смрад ткани, стал весь вздрагивать и хрипеть и как-то неестественно, уродливо подпрыгивать всем телом, а потом руки его потянулись к лицу, и он чудовищными рывками стал сдирать с лица потемневшие, издающие смрад ткани. Под ними обнаружилось черное, прожженное насквозь, уже гниющее мясо - и все тело этого мученика, по видимому представляло собой такую рану... К нему подбежал и склонился какой-то другой солдат и, сев перед ним на колени, стал звать по имени: - Ханс, Ханс... - и говорить что-то, глотая слезы - в речи его часто слышалось какое-то женское имя - видно имя девушки этого, потерявшего уже рассудок, быть может, способного еще надеяться на смерть.