Она стояла спиной к белому сибирскому солнцу, вся в свете зимнего заката и ажуре кухонных занавесок. В шелковом халате баклажанного цвета с запáхом, подведенными тонкими бровями и блестящими золотыми цепочками на белой шее, усыпанной родинками. Я любила ее, обожала, желала длить эти получасовые пиры. Мама была как свет и вся состояла из света. Она смеялась и кормила себя вареной колбасой. И я ела эту колбасу. Колбаса была сладковатая, мне нравилось, как зубы разрезают ее упругое тело. В эти минуты мне одновременно хотелось плакать и ликовать от счастья.
Мы были вместе, мы долго шли по морозу, бродили по рыночным закоулкам вместе, вместе выбирали еду. Я смотрела, как мать прищуренными глазами рассматривает мешки с рисом и гречкой, словно хочет просветить эти мешки насквозь, увидеть запрятанные внутри подгнившие зерна и мелкие камни. Я видела, как она просит один за другим поднимать и показывать ей куски свиного сала с толстой кожей, которое она посолит с чесноком. Женщина в заляпанном жирными коричневыми пятнами полиэстеровом синем фартуке с рюшечками недовольно поднимает куски сала, и мать рассматривает их очень строго, а потом ласково просит завернуть ей вон тот, на котором не так много жира и побольше алого мясца. Мать смотрела на еду оценивающе, торговалась с мужчинами, женщинам сдержанно платила по счету на грязных калькуляторах. А я смотрела на то, как она статно возвышается в своей коричневой дубленке над грудами продуктов.
Мать умела выбирать, умела внимательно относиться к еде. У нее был специальный пакет с пластиковыми ручками, в который она аккуратно заворачивала большой кожаный прямоугольный кошелек.
Все это завораживало меня. Она вела меня по городу и рынку, и я могла идти и идти бесконечно. Она могла увести меня куда угодно. В лес, в раскаленную печь. И я бы безропотно исчезла там. И сейчас мне кажется, это ее свойство иметь власть надо мной никак не ослабевает. Я все иду за ней и всматриваюсь в ее смерть. Я заворожена ею. Своей матерью.
Мама любила рыбу: селедку, хариуса, кильку. Мы всегда ели селедку и пирог с килькой, а по праздникам была красная рыба. Обычно мама покупала несколько свежих селедок, сама потрошила их. Я помню запах потрошенной рыбы, он душноватый и отдает нежной кровью. Я помню черноватую рыбью кровь под мамиными ногтями. У нее всегда были красивые руки и ухоженные ногти. Она в желтом халате потрошила рыбу, а когда кость вонзалась ей в палец, недовольно вскрикивала. Потом нужно было порезать сельдь, головы выкидывать никто в нашем доме не смел, мама солила куски сельди вместе с головами. Через несколько часов она заливала маслом и мешала куски сельди с кольцами лука. Мать ела рыбу внимательно, высасывала мозг и другие соки.