Теперь я украдкой рассматривала ее тело. Оно было белое и рыхлое, она ходила плавно, как будто каждая головка суставов у нее была смазана жиром. Еще страшнее мне было от ее рук, они были розовые и вялые. Я рассматривала ее и все спрашивала себя, почему мы живем вместе. Я дивилась самой себе и собственной нерешительности. Мама учила меня всегда говорить правду, и я всегда говорила правду – в поэзии и в личных беседах. Но я не могла признаться Лере, что не люблю ее. Я тихо отравляла себя саму отвращением к ней и терпела; самое ужасное заключалось в том, что я держала ее рядом с собой. Я терпела ее визгливый голос и гавкающий смех. Она отвращала меня на физическом уровне. А я все терпела, и терпела, и терпела. В соцсетях я разглядывала фото нашей общей подруги Алины, но не была уверена в том, что нравлюсь ей. Такой простой и распространенный лесбийский сюжет. Только через полгода после маминой смерти, когда Алина приехала навестить нас в Москве, я смогла признаться ей в своей симпатии.
Лера вошла в мою комнату и с безразличием посмотрела на урну с маминым прахом. Мамино умирание окончательно забрало меня у нее. Теперь она не имела права канючить и жаловаться, требовать моего внимания и любви. Я имела легальную причину не включаться в нее эмоционально. И, похоже, ее это злило.
День шел к концу. На следующее утро я должна была идти на работу. Белый московский день, он быстро серел в саду у дома и превращался в черные сумерки. Снега почти не было, и деревья в саду казались грязными на фоне мутного неба и черной земли.
Она спросила разрешения лечь рядом со мной. Я впервые отказала ей. Мне нужно было быть и спать одной. Я гладила теплую голубоватую кошку, а кошка все бродила вокруг маминой урны и принюхивалась, терлась мордой о сталь, немного мурчала. Для нее это был новый предмет в доме, он пах по-новому.
Мне было лет шестнадцать, когда я впервые приехала в Новосибирск. В Новосибирске уже год жила и училась моя школьная подруга Олеся, которая была старше меня на пару лет. Она пригласила меня к себе на каникулы. Усть-Илимск – белый город пухлых сопок и тайги; зимой он ослепительный и спокойный, как пещера для жизни в тишине и безопасности. Вокруг него большая глухая тайга. Новосибирск – другой, тусклый, степной, и в нем всегда очень много ветра.
Олесю я очень любила и подчинялась ей. У нее были длинные тонкие мелированные волосы с косой челкой, узкий крючковатый нос, она постоянно кривлялась и шутила. Олеся любила трогать других людей, она могла сидеть, обнявшись со мной, и болтать по несколько часов подряд. Мне такая близость приносила мучения. Мама была холодная, она целовала меня лет до тринадцати, только на ночь и по праздникам. Поцелуи были тревожные, косые, они не передавали чувств, они были пустыми ритуальными поцелуями. Олеся могла прислониться к моей щеке теплыми мягкими губами и долго втягивать воздух вместе с моим запахом в себя. Она получала удовольствие от прикосновений. Меня ее прикосновения превращали в столб, я со смущением улыбалась и завороженно рассматривала ее смелые движения, то, как правильно у горла лежит ворот трикотажной футболки.