После школы я уехала жить в Новосибирск. Вернувшись через год после отъезда, я заметила толстый слой пыли на рамке с моей фотографией, а на унитазе – бурый ободок там, где накапливалась вода. Моя комната с детскими обоями в обезьянках и островах стала кладовой. В ней поверх моих подростковых постеров с Земфирой и рэперами были поставлены сегменты шкафа-стенки, а в углу я увидела электрическую плиту, на которую мама складывала старую одежду. Небольшая комнатка уменьшилась еще сильнее. Это уже была не моя комната и не мой дом.
Но в ней стоял все тот же старый раскладной диван. На таком диване в фотоперформансе «Двойная игра» Анна Альчук и ее партнер по проекту лежат в позах томных дев, читающих бульварный роман. От этого дивана болит спина, и я спала на нем, когда приезжала в нашу усть-илимскую квартиру.
Мамина квартира в Волжском так же чахла по мере того, как мама ослабевала. Я видела, что мама уже не может так тщательно следить за ней. Я видела желтоватый налет на моющихся обоях в кухне и столпотворение открыток, заправленных за маленький янтарный пейзажик в деревянной раме. Мама сохраняла прагматическое отношение к пространству, но, слабея, она становилась сентиментальной. На стене висели акварельный рисунок маминой подруги юности, открытка от меня и масса каких-то картинок, календариков, валентинок, которые я бы сочла за мусор.
Умирая, женщина захлопывает пространство, омертвляет его. Все вокруг становится мертвым, маленькая квартирка начинает пахнуть чем-то кисловатым.
Я приезжала туда спустя семь месяцев после маминой смерти и не узнала квартиры. Я попросила у Андрея разрешения забрать из шкафа хлопковые полосатые кухонные полотенца, которые шила для мамы бабушка. Полотенца были практически новыми. Бабушка шила их из цельного полотна, и по краям я видела аккуратную машинную строчку. У нее была ножная швейная машинка, на которой шили мои новогодние наряды, накидки на кресла, кухонные полотенца, подрубали штаны и юбки, купленные на рынке. Мама привезла эти полотенца из Сибири, как и всю остальную домашнюю утварь, начиная с янтарного пейзажика и заканчивая стиральной машинкой, купленной ею в кредит в начале нулевых. Тогда в Усть-Илимске только появилось «Эльдорадо», и она купила стиральную машину и cd-плеер для меня.
Женщина – это и есть пространство.
Еще до маминой смерти я озадачилась покупкой черного хлопкового платья для кремации. На сайтах похоронных агентств я одно за другим рассматривала старушечьи одеяния, безвкусные, ажурные, цвета сирени и полуспелых персиков. Ни одно из платьев не подходило, ведь мама просила похоронить ее в черном.