Наконец на ленте появилась морковная сумка. Сумка ехала в перевернутом состоянии, за ней волочился рукав моей зеленой льняной рубашки. Это значило, что сумку трясли, кидали, в пути молния разошлась. Я схватила ее и дрожащими руками открыла молнию до конца. В сумке все было перевернуто – мои трусы, носки, джинсы лежали вперемешку с зубной пастой и книгами, а ящик с маминым прахом открылся. Мне стало холодно и больно, я потянула руку и приоткрыла крышку ящика. Урна была на месте, ее спасло то, что ящик был великоват, поэтому я обложила урну вещами, чтобы не болталась и не стучала о дерево. Но на крышке я заметила небольшую вмятину. Я подняла крышку. В урне лежала капсула, завернутая в небольшой хлопковый чехол, я предвидела тряску и небрежное обращение, поэтому укутала капсулу в мешок. Все было в порядке. Капсула не вскрылась и не треснула, не лопнула. Она тихо лежала в урне.
Прощание – это всегда медленная и пустая процедура. Когда хоронили отца, все было очень долго и муторно. Сначала все вошли в зал прощания при морге и бродили вокруг гроба. Потом пришел ленивый поп, из-под рясы которого торчали серые с металлическим отливом костюмные брюки. У попа с собой был секундомер, он отмерял по нему время молитвы и ритм ритуала. Поп подошел к отцовскому телу и деловито, с хрустом, согнул мертвые руки, чтобы вставить в них свечу. Читая молитву, он все посматривал на секундомер одним хитрым глазом, а я рассматривала сначала попа, потом старый обшарпанный сервант, в котором стопками лежали папки с бумагами. У серванта, прямо на полу, стоял большой закрытый гроб баклажанного цвета. Интересно, думала я, есть ли там покойник. Служительница морга сказала, что мы купили двойное время, поэтому можем провести в зале прощания целый час. Вот все и бродили, прощались, переговаривались. Подходили и трогали плечо и руку бабки, матери отца. Та выла и стонала. Когда поп завершил свое дело, он так же с хрустом разогнул отцовские руки, собрал из гроба свои рабочие предметы – крестики, свечки, с рук отца он снял картонную иконку и принес ее бабке. Он сказал, что эту иконку нужно хранить. Бабка на следующее утро передала мне иконку, на ней была Богородица с младенцем Иисусом. Иконку я потом вложила в паспорт, а из паспорта переложила в какую-то из книг. К тому времени она поистрепалась и погнулась, а однажды я даже постирала ее, потому что она выпала из паспорта в карман джинсов.
Когда наше время истекло, служительница морга попросила нас поторопиться. Тогда мужчины подкатили ко входу в зал катафалк и вынесли гроб с отцовским телом. Выносили его ногами вперед, и провожающие увидели отцовскую голову, неаккуратно зашитую от уха до уха черной толстой ниткой. Таким швом я в детстве зашивала прохудившиеся колготки, когда мама говорила мне, что я должна быть самостоятельной девочкой. Я шила большими стежками и всегда одной и той же черной толстой ниткой, неважно, какого цвета были колготки – синие или розовые. В иглу с широким ушком входила только эта грубая нитка, вот я ею и шила. Все увидели этот страшный обескровленный шов, и бабка застонала еще громче и протяжнее.