Не потому ли Арахна так известна и не боится противостоять Афине, что мать ее мертва и свое мастерство она получила не от старшей женщины, но от мужского божества в женском обличье?
2
Здесь стоит остановиться, сделать передышку. Задать вопросы: как ткачихи, укрытые тенью старшей паучихи, могут выйти на свет, чтобы свести свои многие полотна в одно и предъявить его миру? Если в ткачестве хранится потенциал сопротивления, как это показывает опыт древних ткачих, значит ли это, что песнь о войне и насилии может преобразоваться во что-то иное? Во что-то, что не будет вписываться в дихотомию «насилие/отпор»? Во что-то, что сможет предложить множество проницаемых вариантов?
Эти вопросы ткут надежду.
От надежды тепло и радостно на сердце.
*
Я лежала в своей темной комнате. Лежала на животе в одних пижамных штанах. Рядом сидела мама. Желтоватый луч света из коридора резал стену, и от него на стене были видны нежные маленькие цветы. Старые обои в моей комнате почему-то были кухонными. Вернее, так было принято называть светлые обои с мелкими цветами и тонкой редкой зеленоватой вязью. Я лежала на животе и смотрела на луч. Я чувствовала мамино присутствие рядом. Я слышала запах дерева, а телом чувствовала тепло, исходящее от ее тела. Мама рукой с прохладными подушечками пальцев водила по моей горячей спине и тихо говорила:
Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы.
Ехал поезд запоздалый.
А из заднего вагона сыпалась крупа.
Сначала она водила вдоль позвоночника, чтобы показать рельсы; чтобы показать шпалы, она делала поперечные линии. Поездом был легкий нажим. А крупой – редкие прикосновения ее ногтей. Она продолжала:
Пришли куры, поклевали, – и стучала по спине ногтями.
Пришли гуси, пощипали, – она делала легкий щипок.
Пришел дворник, все подмел, – она погладила меня по спине.
Поставил стул, поставил стол, – легкие удары.
И печатную машинку, – последний шлепок.
Дальше она начинала перебирать пальцами по спине так, словно печатает на машинке:
Я купил жене и дочке, точка.
Разноцветные чулочки, точка.
Будет дочка их носить, точка.
А жена меня хвалить. Точка.
На последней точке она делала удар более конкретным.
Я просила повторить. Тогда она начинала заново: рельсы, рельсы, шпалы, шпалы…
С каждым новым заходом ее внимание все сильнее рассредоточивалось. Из движений вымывалась нежность, и она делала их как-то походя. На третий раз она говорила, что хватит, пора спать.
Уходя, она касалась моего лица губами, а потом закрывала дверь на носок, чтобы та держалась крепче. Затем из-под двери исчезала желтая полоса света, а я лежала и думала о том, кто такой этот странный дворник. И представляла безвкусные цветные чулочки, которые он купил жене и дочке. А если только дочка решилась носить их, как следовало из рассказа, может быть, вторая пара была велика или мала жене дворника?