На этой кассе — слабослышащий сотрудник. На этой — женщина с усталыми глазами.
И если её вдруг сейчас не станет, то наших легионов не убудет.
Встречаюсь взглядом с мёрзлой мёртвой рыбой, что купят, станут потрошить и чистить.
И если мы с тобой простые числа, то нам положен и покой, и выдох.
Стою всю очередь от водки до батона, в глаза не глядя оттого, что плакать стыдно,
с коробочкой расплавленного сыра. Мороженые рыбы тонут, тонут.
Нам выставлять израненные ноздри за долею благого кислорода.
Я к старости всё ближе год от года, но всё ещё не знаю, что там после
того, как нас зажарят и разложат по белым, чисто вымытым тарелкам.
Кому молиться, что с собой делать в текущий здесь период многобожья?
Как раздувать поломанные рёбра и петь многоголосые хоралы?
Их колотые, резаные раны, и губы их, охрипшие от рёва
по четвергам — на каждой в мире кухне. Как денег по карманам не нашарю —
то пробираюсь тропами «Ашана». Мы все до воскресения протухнем
и не придём в отглаженных рубахах, и не воссядем в праздничном и алом,
не будет ни Петра, ни Иоанна, ни гнева, ни сомнения, ни страха.
Не будет почерневших виноградин, ячменных перемолотых колосьев,
(На МКАДе так накрапывает осень, что никому из нас с войной не сладить)
ни моря, что не помнит и не снится, и набегает пеною на насыпь…
А будет только писк открытой кассы. И крошки льда в продавленных глазницах.