_______________
* "Повесть о Петре и Февронии Муромских Ермолая-Еразма".
- В двадцать пятый день месяца июня, - повторила Фрося. - Петь, а, Петь, ты вперед меня не умирай, я без тебя жить не умею.
- Не то запела, Ефросинья! Слышишь?! Не то!
- Молчу, молчу, Петь.
За дверью резко и так громко, что впору поднимать мертвых, зазвонил звонок. Он извещал, что привезли обед. Фрося замотала книжку в клеенку и сунула ее на прежнее место, под половицу.
Обед лишенцам привозили в большой тачке, в двух объемистых котлах. В одном - каша, в другом - похлебка. Здесь же, на простыне с чернильным штампом лагеря, лежал хлеб, нарезанный большими кусками. Тачку подкатывали к дверям ячеек, лишенцы протягивали чашки и тарелки, хмурый санитар наливал похлебку, накладывал кашу и катил тачку дальше, вполголоса матерясь, неизвестно на кого.
Колеса у тачки были не смазаны и взвизгивали.
После обеда Петро и Фрося спали, пока их не разбудил телевизор. Включали его в девятнадцать тридцать, и вещал он три с половиной часа.
Возникла на экране под быструю музыку металлическая игла ресторана "Свобода", тут же уменьшилась, отлетела в левый угол экрана и замерла там - эмблемой. Диктор, бодренький мальчик со сладкой улыбкой, перебирая на столе листки, рассказывал о новостях и каждую информацию начинал словами: "В нашем свободном, демократическом городе..."
- Ой, беда-то... - вздохнула Фрося и, сострадая заранее, погладила Петра по плечу. А тот уже вздрагивал губами, густо краснел, и глаза у него наливались слезами. Соскочил с кровати, упал на колени перед унитазом и обхватил его руками.
- В нашем свободном, демократическом городе...
Нутряной толчок передернул Петра, и он судорожно икнул.
- В нашем свободном...
Еще толчок, и Петр начал блевать. Его выворачивало наизнанку.
- В нашем...
Отплевывался липкой, тягучей слюной и, не успевая перевести дыхания, снова выгибал колесом спину, едва не ныряя в унитаз головой.
- ...демократическом...
И одновременно - обессиленное, беспомощное иканье. Желудок был уже пуст, а спазмы все еще душили и вздергивали Петра, он уже только по-рыбьи разевал рот да смаргивал крупные слезы.
Фрося стояла с кружкой воды наготове и страдала, пожалуй, не меньше Петра, переживая вместе с ним его странную и необъяснимую болезнь: как только включали телевизор и появлялся на экране диктор, так Петр сразу начинал блевать. Без удержу. Со стоном.
Еле-еле справился он с нутряной икотой, глотнул воды, перевел дух и вытер глаза. Долго полоскал рот, потом спустил в унитазе воду и рухнул пластом на кровать. Сунул голову под подушку.